КАК ТРИ МУЖИКА ГЕНЕРАЛА СОТВОРИЛИ
Когда в следующую пятничную встречу друзей в заведении «Наливай-ка!» профессор Скородумов и доцент Николай Андреянович рассказали истории из своей жизни о соприкосновении с власть придержащими, то писатель Бурцев в долгу не остался и живо, с приличествующими модуляциями голоса, когда требовалось интонационно дополнить характеристику описываемых персонажей, рассказал и о своем участии в административных спектаклях.
Уже основательно подзабылись бурные начальные годы нового устроения жизни, будь не к ночи они помянуты… хотя? чудна же природа человеческая! Ведь по сравнению с благостной устоялостью золотых советских шестидесятых-семидесятых годов, антиалкогольным идиотизмом воспоследовавшей горбачевщины и административным устрожением предыдущего десятилетия, вовсе горестно опуская нынешнее время, начальные девяностые сейчас ностальгически — из огня да в полымя — вспоминаются как чисто русская, бесшабашная и малодумная пауза в малорадостной жизни невеселого нашего отечества… Как деревенскую, впрочем и городскую, свадьбу потом вспоминают не нарядом невесты, ее танцем со свекором, не пышно накрытым столом и прочим, но только упившимся до положения риз женихом и дракой между десятым и последующим тостом.
А позабылось по той причине, что в последнее десятилетие директивного оцифровывания живую память человека, записи, книги и фотографии на бумаге заменили электронной памятью и записями. Последние же живут, подобно искусственно синтезируемым в Берне и Дубне трансурановым элементам, мгновенья: щелк по клавиатуре или по экрану смартфона — и все ушло в небытие. Стоп-кадр, стоп-память, стоп традиционная человеческая жизнь…
— Ну-у, Андрей Матвеевич, понятно дело писатель, потому и начинаешь так философски-живописно, — восхитился Игорь Васильевич, — но давайте по стопочке опрокинем, а затем продолжим слушать рассказ нашего литературного друга.
— Спасибо, дорогой профессор, так и поступим. Опять же — как это у Антона Павловича бас Михайла говорит? — от водки густота в голосе появляется! Ладно, продолжу ностальгически-бюрократическое воспоминания. Но только позволю еще одно отступление исторического характера, вполне уместное для введения в мое повествование о днях былых: веселых и трагических, запьянцовских по всей вертикали власти, говоря административным языком. Замечу, что со времен Катьки-царицы, сделавшей наш город губернским, везло его жителям на воевод с изюминкой, в основном с дурашливой косточкой.
— А вот Салтыков-Щедрин… — встрял было невежливо Николай Андреянович.
— Да-да, и я к тому же веду. Михаила Евграфовича за его едкий язык, литературный конечно, из губернии в губернию этаким футбольным мячом перепихивали. Как исстари у нас положено до сегодняшнего дня, исключая дисциплинированные сталинские времена, с повышением в должности. У нас он не более года пробыл управляющим казенной палатой — знаете конечно, в низу проспекта, в здании коммунально-строительного техникума, что сейчас по-импортному колледжем кличется, мемориальная табличка на этот счет. Но и этого года ему вполне хватил, чтобы в «Историю одного города» вставить в роли главы Глупова знаемого им губернатора — его начальника. Знающие люди говорят, потому с губернаторами нашему городу не везет, что все здесь наоборот. Даже кремль, в отличие от всех остальных полутора десятков в России, единственный поставлен не на верхнем месте, а в самой низине. Потому царь Василий Шуйский и затопил в нем бунтовщика Болотникова с его воинством. И тож царю Лжедмитрию кремль наш не по нутру пришелся: всего месяц, перенеся столицу, просидел Гришка Отрепьев в нем, сплюнул и воротился в Первопрестольную… навстречу своему четвертованию и выстрелу с его золой-праху над Москвой-рекой. Впрочем, не буду пересказывать школьный учебник, советский разумеется, а перейду к делу, которому, как известно, время.
Вспоминая о временах почти тридцатипятилетней давности, когда телерадиоведущие только начали американизировать русский язык, а народ с восторгом неофитов из уст в уста передавал услышанное утром из кухонного динамика навроде «первым русским тревелблогером был тверской купец Афанасий Никитин», Андрей Матвеевич четко — для себя и своих слушателей за столиком заведения «с подачей» «Наливай-ка!» — сформулировал довлеющую социальную триаду самого начала девяностых голов: украсть, пока другие не растащили; занять должность, где делать ничего не требуется; купи — продай, а прибавочную стоимость (по Марксу с Энгельсом) на доллáры поменяй. Поскольку же Бурцев вступил в новорусскую жизнь уже созревшим советским человеком, то ни к одной из составляющих эту триаду профессий явно не подходил. Увы, себя не переделаешь.
Однако на учительскую зарплату и начальные литературные упражнения, еще не приносившие гонораров (а дальше это слово вообще стало артефактом отечественной истории), человеку семейному в те годы финансовых экспериментов прожить было сложно, почти нетерпимо. Разобравшись в общественно-политической, по советской еще терминологии, ситуации, Андрей Матвеевич скоренько отыскал себе нишу подработки, более или менее близкой к его профессии и литературным устремлениям, а именно: околачивание, по его собственному тогдашнему определению, возле предвыборных штабов мигом расплодившихся односезонных партий. Программку ли, листовку-прокламацию для разбрасывания по почтовым ящикам доверчивых граждан, газетку-однодневку сочинить — милое дело! Главное, как у одесских классиков: д-деньги вперед! Поняв проницательно, что единственная настоящая партия, преемник КПСС, обречена внешними и внутренними разрушителями Советского Союза, Андрей Матвеевич не обращал внимания на название и политические девизы-речевки обслуживаемых им партий, объединений и прочих провинциальных тусовок.
Кроме каких-никаких деньжонок на поддержание штанов и семейного очага, вращение в шумных политизированных компаниях расширило его литературно-познавательный кругозор: где шапочно, а иногда и за бутыльком-другим почти что непаленой водовки, познакомился он как с технологией «ходьбы» во власть, так и со множеством земляков, ринувшихся ловить золотых политических рыбок в мутной губернской воде. Благо и текущая через промышленный город речка малопрозрачна. Кстати, опять-таки перебив рассказчика, Николай Андреянович заметил — со слов соседа, страстного рыболова, — что сейчас, учитывая деиндустриализацию города за прошедшие три десятка лет, речка очистилась от сбросов, а любители посидеть с удочкой на берегу летом, а зимой у лунки, возвращаются домой с хорошими уловами. Даже слегка бурчат, дескать, пора бы уже и стерлядкам, успешно разводимым в Оке близ старинного города Алексина, перестать брезговать ее притоком и почаще доплывать в наши пенаты…
Согласившись с аргументированным мнением доцента-ракетчика, Бурцев продолжил повествование о стародавних временах становления Западом молодой россиянской (так тогда слышалось с телеэкранов и из динамиков на кухнях) демократии. Вот и судьба литературного негра-подработчика свела Андрея Матвеевича с образовавшимся в недрах губернской демократии группой, решавшей злободневный вопрос об областной власти. Здесь на короткое время образовался вакуум. Первых секретарей обкомов отменили. Ивана Христофоровича, благодетеля города и области, за четверть века преобразовавшего весь наш край, вместе со всеми его коллегами от Калининграда до Камчатки и Сахалина, вывезли в Москву, где их поселили скученно — на всякий случай для присмотра. А председатель облисполкома, то есть де-юре глава региональной власти, оказался старорежимным коммунякой. По образцу передовых областей, столичных и университетских центров, назрел вопрос о поставлении на областную власть главы новой формации со старинчатым, главное — не советским, поименованием губернатором. Благо у американских благодетелей тоже губернаторы.
Группа же озабоченных фигурой будущего главы области укрупнено делилась на две категории. Первая — сугубо деловые люди, ожидавшие от содействия постановки во власть губернатора многих его щедрот. Состояла она преимущественно из разнородных начальников средней руки…точнее даже полусредней навроде завотделами, начальниками исполнительных служб, то есть всех тех, кому при прежней власти предстояли бы долгие года, десятилетия сложной борьбы, выгрызания, шаг шагом, методом проб и ошибок, путей восхождения по ступеням карьерной лестницы с тем, чтобы ближе к пенсионным годам войти в тройку-пятерку руководящих в своей организации, на своем предприятии и пр. лиц. И на этом исчерпать свои потуги. Как люди осторожные — живем как на вулкане! — они не торопились, как иные восторженные дурачки, публично рвать и жечь свои партбилеты, но хранили их дома в дальних углах ящиков письменных столов. Дескать, подальше положишь, поближе найдешь. Или как в инструкциях к аптечным снадобьям: «Храните в местах, не доступных для детей». Все та же врожденная или воспитанная осторожность повлияла и на выбор их пути в новой жизни страны: чиновное и иное служебное занятие. От пресловутого «предпринимателя — страны спасателя» их отвращала реальная возможность стать персонажами пословиц: «За тюрьму, за суму, да за богадельню — не ручись» и «Полтинного вора чествуют, а алтынного вешают».
А вот вторая категория — традиционная для всех в истории, начиная с Великой французской революции 1789-94 годов, крупных событий, связанных с коренными изменениями во всем укладе жизни. Короче говоря, это были восторженные идеалисты. По составу же — сущие разночинцы: учителя, грамотные рабочие и мелкие служащие, надомные изобретатели велосипедов и кухонные борцы за извечно недостижимую справедливость по типу «колбаса всем, а не только по спецпайкам», домашние же сочинители пухлых рукописей, содержащих ревизию Маркса — Энгельса применительно к современным условиям. Конечно, неизменная пара-тройка интеллигентных городских сумасшедших, а для украшения общества — тем более демократия с ее равенством полов! — пяток женского персонала. Опять же, как и у одесских классиков (глава о детях лейтенанта Шмидта), бабенки подобрались перезрелые, некрасивые разведенки, восторженно-визгливые. Как водится, все они сочиняли самострочные стишки с глагольными рифмами, что раньше помещали в учрежденческих стенгазетах. Впрочем, водку на междусобойчиках пили охотно и не пьянели.
Не действовал даже стремительно вошедший в обиход «бабоукладчик», якобы итальянский крепкий ликер «Амаретто», что гонят из турецкого спирта-ректификата и местного свекольного сахара-сырца в бывших подгородних совхозах. Как пояснил Андрею Матвеевичу заприятельствовавший с ним врач-психиатр, собиравший материалы для диссертации на тему общественных психозов, поэтому и посещавший различные политтусовки, этот тип женщин, то есть их организмы, индифферентны к спиртному. Мол, нормальный человек пьет или просто выпивает для создания в своей голове ложного медиатора эйфории (Бурцев даже записал этот термин в блокнот — вставить в рассказ или роман в будущем), то есть удовольствия раскрепощения, а «нашим бабеттам этого не требуется, ибо они все с заметной сумасшедшинкой, потому такой медиатор у них уже пожизненно сформирован в их малопривлекательных головках», — рассмеялся доктор, чокаясь с Андреем Матвеевичем в простонародной «стекляшке», куда они приятельски зашли после очередных посиделок на собрании демократической общественности.
И еще отметил Бурцев, не лишенный писательской интуиции: при всей внешней безалаберности и многословной болтовне таких сборищ, ощущалось некоторое неявное направляющее начало, как бы сейчас сказал высокоученый профессор Скородумов: детерминированный хаос есть способ управления сознанием людей…
Меж тем, пока общественный комитет разговоры разговаривал, причем первая категория комитетчиков осторожно помалкивала, а разночинцы произносили запутанные речи с любительским обоснованием необходимости равняться в устройстве новой России на шведский социализм и обновленный марксизм — с допущением ограниченной конкуренции в сфере производства средств потребления, те самые незримые устроители детерминированного хаоса не сидели сложа руки. Иначе откуда возникло вдруг единое желание тотчас приискать кандидата в губернаторы и везти его в столицу? Требование же к таковому, исключая всякие мелочи в части профессионализма, опыта руководящей работы, склонности к демократии, либерализму, а еще лучше — к американизму, одно: должен быть пострадавшим от советско-коммунистической власти. И фамилия такого номинанта как-то сама собой обозначилась: Василий Антонович Белугин. Из партийно-хозяйственных сфер. Правда, пьющий, но здоровяк хоть куда. Тем более, что в запьянцовской атмосфере того времени это качества скорее приветствовалось, нежели лицемерно порицалось. Дескать, пьет — близок к народу; опять же народная мудрость: «Пьяному бог всегда соломки подложит», «Пьяный проспится, дурак никогда».
Главное, чего не отнимешь у Белугина — не просто пострадал от коммунизма, но скатился сразу по нескольким пролетам карьерной лестницы: из завотдела сельского хозяйства обкома — кормильца и поильца области! — на должность второго секретаря самого отдаленного и захудалого сельского района с центром чуть ли не в деревне. Председательствующий сформулировал и текст для характеристики кандидата в губернатора: «…как пострадавшего от партийно-властных структур прежней власти, а именно выступившего с резкой и справедливой критикой бездеятельности обкома, воспрепятствовавшего смелым новациям господина… (здесь председательствующий задумался, зачеркнул слово «господина», мол, негоже впереди лошади бежать) Василия Антоновича Белугина по повышению уровня молочно-мясного животноводства области».
Обе категории комитетчиков дружно проголосовали за предложенную кандидатуру, а ближе к вечеру все в той же «стекляшке» давешний врач-психиатр, похохатывая в чеховскую бородку, рассказал Андрею Матвеевичу историю грехопадения Белугина, кстати во внеслужебной обстановке добродушнейшего человека, с которым доктор когда-то водил знакомство — жены их до замужества жили по соседству и учились в одной школе — и даже консультировал по части злоупотребления «менделеевской сорокаградусной».
…Вот она-то и подвела. На заседание бюро обкома Василий Антонович прибыл с корабля на бал, то есть прямо из двухдневной инспекционной поездки по свекловодческим колхозам и совхозам южных районов области. Завтракал же в день возвращения в передовом хозяйстве, где его на славу угощал председатель колхоза, с геройской трудовой звездой на лацкане пиджака и большой искусник по самоличному приготовлению наливок и настоек.
Поэтому когда Иван Христофорович дал слово раскрасневшемуся Белугину с отчетом по текущим делам в животноводстве области, то того понесло (или кто из недругов со злым умыслом ему накануне подсказал?) напропалую: мол, в нашей области, в северных ее районах коровы — рекордисты по мясному привесу. А вот южные коровы тощеваты, зато удоями доярок и начальство радуют. Потому нельзя ли выйти с всесоюзным почином, навроде знаменитого Щекинского эксперимента семидесятых годов, прогремевшего по всей стране: периодически, раз в три-четыре года северным и южным районам обмениваться коровьими стадами, с быками-производителями конечно, тем самым выравнивая их по рекордным надоям и мясным привесам? Обкомовцы потупились, а Иван Христофорович посмотрел пару секунд прозрачными глазами на животновода-мичуринца и перевел разговор на другую тему. Через неделю, сдав дела новому завотделу сельского хозяйства обкома, погрустневший Василий Антонович убыл в глубинный район. Кстати говоря, не северный и не южный, но на линии их условно-географического раздела.
На общественный кошт послали гонца, известного в городе и области адвоката, в Первопрестольную — искать ходы, входы и выходы в новой власти. Вернувшись, Семен Давыдович все разъяснил: ни Анатолий Борисович, ни внук детского литературного классика, в приемные которых он поначалу обратился, такой мелочевкой не занимаются. Поставлением же губернаторов ведали не совсем понятные люди, вроде как с Урала прибывшие. Непосредственно же такие дела вел некто с грузинской фамилией. Андрей Матвеевич точно ее не запомнил по причине созвучия с фамилией известного грузинского киноактера. Обычный фокус психологии человека, по русской присказке: с Федота на Якова, с Якова на всякого.
Стал вопрос: кому ехать с представлением, то есть с собственно Белугиным и «представителями широкой общественности»? И хочется иному — ведь все благодарности нового главы области на него свалятся, и колется — как бы чего не вышло, живем-то единым днем? Но смельчаки-самовыдвиженцы скоро нашлись. От первой категории — осанистый, с хорошо поставленным баритоном, гладко говорящий, весельчак в своих кругах, общительный, многим в городе известный как Пал Гнатьич, то есть Павел Игнатьевич, из педагогических дóцентов. Разночинцы же выдвинули от себя Колю-водопроводчика. Андрей Матвеевич его хорошо знал: жил Коля по соседству, одно время трудился в ЖЭК’е, обслуживающем и дом Бурцева. Пару раз чинил краны в его квартире. Он иногда присоединялся к ним с доктором в посещении «стекляшки», хотя почти и не пил. Персонаж в нынешней жизни немыслимый, но в советские семидесятые — начальные восьмидесятые годы не в редкость. Этакий аналог немецкого рабочего-кожевенника Иосифа Дицгена, жившего и работавшего в Германии, затем в Петербурге, а потом уехавшего в Америку, что в одно практически время и параллельно с Карлом Марксом самостоятельно создал учение о диалектическом материализме. Скородумов не раз это рассказывал. Так и Коля-водопроводчик по вечерам и ночам сочинял капитальный труд — теорию обновленного социализма. Себя он именовал последователем Георгия Валентиновича Плеханова. А на все, многочисленные тогда, городские митинги и манифестации ходил с личным новым знаменем.
…Когда представители демобщественности и Белугин вернулись из столицы, Коля много чего рассказал по-соседски Бурцеву о днях, проведенных их компанией в номере-люксе гостиницы «Россия», с ходьбой по разным местам и приемным. В итоге-то вернулись с полной победой: Белугин, с поддержкой многоречивого Пал Гнатьича и суровеющего бронзово-загорелым лицом (работа на солнце, на воздухе!), сжимающего пролетарские руки в кулаки Коли-водопроводчика, утвердили в искомой должности.
Как истинно пьющий человек, то есть вовсе не себе на уме и подспудно чувствующий свою вину, Белугин щедро, даже не по-губернаторски, а по-царски, отблагодарил инициаторов-общественников: каждой сестре по серьгам, в зависимости от вклада в дело поставления его во власть. Понятно, что высшие знаки благодарности получили Пал Гнатьич и Коля-водопроводчик, как непосредственные ходатаи. Первый из простых доцентов-биологов, перелетев через все ступени и пролеты губернской карьерной лестницы, очутился директором департамента образования области, с подчинением сложной системы школьного наробраза, высших учебных заведений и техникумов, стремительно переименовываемых в колледжи. И это еще не все! Василий Антонович лихо скрепил своей размашистой подписью постановление об образовании нового факультета в бывшем политехе, обретшем статус университета классического типа, и о создании (это в то время как рушились научные школы со столетней историей!) научно-исследовательского института. Само собой понятно, что деканом и директором, соответственно, назначался все тот же Пал Гнатьич. Кстати, того самого института, где за десяток лет трудился первым замом (по науке) профессор Скородумов, и того факультета, где он сейчас обретается.
Сложнее было дело с плехановцем Колей-водопроводчиком, имевшим лишь среднее вечернее образование. Пришлось Белугину изобрести для него диковинную должность областного ранга: что-то навроде руководителя-контролера всех правоохранительных служб, включая губернский ОМОН.
— Вот так и я хотя сбоку, но все же оказался сопричастным к высоким административным делам, — закончил свой рассказ писатель Бурцев.
