«Макарон»
…а весной вдоль по деревне цвела сирень. Всюду: и под окнами изб, и вдоль огородов, и за ними — на задах. Даже кое-где на месте бывших крестьянских усадеб, что ещё в 30-е да 40-е сковырнули, чей след без того — совсем бы простыл. Но это — в мае. А тогда на дворе стоял октябрь. Осень…
Морозец, накануне крепко прихвативший с разгону землю, к утру отступил, словно решив, что погорячился малость. А уж к полудню его — как и не бывало. Отошла и землица, что не вовремя, до срока засобиралась было в зиму. И всего дальше — улица деревенская. Шибко досталось ей в рабочую пору. Вздрыбили её, размочалили тяжелеными УРАЛами напрочь командированные на уборку, повадившиеся заворачивать в сельпо. Как говаривали местные — за сугревом. Благо тот — не переводился. Особо шел нарасхват «плодововыгодный компот» — вино плодовоягодное, которое завозили аж бочками. Шутка ли — по рупь ноль две за пузырь! Ну, и градус в той «сливянке», знамо дело, нормальный присутствовал. Оченно даже подходящий. А иначе — кому она нужна?
Самая знатная рытвина супротив «причитаевского» двора образовалась. В нее и завильнул на своем «белорусике»* Макарон: аккурат в середину тележкой, полной баб, что с фермы вез. И так влетел, что сколько ни пыжься, сколько ни газуй — все без толку. Окромя грязи из-под колес, черноземной, жирной — в точности в тележку, на баб…
И что тут началось! Макарон — газует, бабы — орут… Да ори — не ори, а он не унимается, а от грязи — не увернешься. Спрыгнуть бы, а куда? Внизу ее — выше колен будет. Народ из ближних изб высыпал. Хватало его, день-то — праздничный выдался. Сперва, понятно, хохотнул было: уж больно «пригоже» бабы на тележке со стороны гляделись!.. Но вскоре забегали, загалдели, мужики к трактору сунулись:
— Глуши… Глуши мотор, ядреный корень! Кому говорю?!
Послушался Макарон. Хоть и с пьяных глаз, что с утра залил, а заприметил угрозу. И даже не помыслил сказать своё: «Кирюх, сделай такой вид, чтоб я тебя не видал…», обычное в подобных случаях. Не сразу, но потише стало. Что делать-то? Вызволять горемычных надо, а как? Выдернуть-то было чем — вон он, К-700 на ходу, у двора Васьки Лешего стоит, но ведь к нему еще прицепить требуется. Но как? Грязь — не подступишься.
— Раскакались тут. Каком кверху!
Оглянулись, а это Витька Король, уже и трос тащит. Рисковый малый!
— Во-о! Правильна, милок, правильна, — одобрил дед Бырына. В неизменной куфайке, опять же — в стеганых штанах, будто придавленный еще ниже шапкой с растопыренными «наушиками», он неостывающим живчиком сновал возле. Ну, как без него…
С горем пополам, черпанув липкой жижи за голенища, матюгаясь сквозь зубы, всё-таки приладил трос Король. Подогнали и К-700.
— Заводи!
Глядь, а Макарон-то — спит, сволочь! Как клюнул крючковатым, напоминающим еще и сучок (это — кому как нравится), носом в руль, так и застыл.
Оторопели от такой наглости мужики. Загомонили все разом: и Колька Михалок, и Володька Лозинка, и Соломон, и Митрий-семь. Даже дед Бырына — и тот перед пакостником не устоял: потряс головенкой, взмахнув встревоженными «наушиками», словно крылышками, и сплюнул в сторону: «Туды т его — растуды т!». А уж про баб — и говорить нечего…
— Ты что, изгаляешься, козлина?! Очнись, гадюка! Да что ж это деется-то, бабоньки…
Такого напора Макарон не выдержал. С трудом, но поднял голову, мазнул по сторонам мутным взглядом. Встрепенулся, еще больше ожил, углядел бабушку Анюту:
— Теть Нюр, стакан… налей стакан, теть Нюр..
— Да ты что, Колюшка! Куда ж тебе… — забеспокоилась было она, не сообразив сразу, чего тому надобно.
— Полный, теть Нюр… Полный!
— Да налей ты ему, баб Анют. Не очухается ведь так, вражина… — заступились за Макарона бабы. Тут уж — деваться некуда. Приговаривая: «Это какие ж страсти-то Господни…», повернулась к деду Грише бабушка — спорая, кругленькая, вся в своих доброте и радушии:
— Налей ему, дед.
— Что, полный?
— Ну, говорит же…
Будто догадавшись, о чем речь, снова подал голос Макарон:
— По рубчик, тёть Нюр… По самый рубчик!..
Внимательно слушал всё это деревенский люд, с интересом наблюдая за происходящим. Представление — продолжалось.
«Запечатав» ладонью, донёс-таки стакан Король, не пролил и капли. Сглотнув слюну, сунул Макарону:
— На!
Медленно выцедив его до самого донышка — лишь кадык подрыгивал — и занюхав молочко от бешеной коровки рукавом (от закуси — вежливо отказался, не притронувшись к салу, лишь хлебушек уважил, отщипнув кусочек), Макарон сделал бабушке Анюте ручкой — от самого сердца:
— Тёть Нюр!..
Отдал должное и деду Причитаеву — покладистому мужику, хоть и туго свитому, кажись, из одних жил. И опять же — с помощью рук, скрестив их накосо и резко бросив в стороны:
— Дядь Гриш! Всё — пучькём…
Едва отцепили трос, распрямил своё сухое, длинное тулово, враз посерьёзнев таким же долгим лицом, махнул мужикам:
— Пакедова!
Газанул и, поди ж ты, поехал — прямо, не виляя. Во как!
Зашевелился народ:
— Ну, Макарон… Ну-у змей!
— Конешна! Ему — хорошо… Запра-авился. У-у, гад…
— Не-е, бляха-муха, я — паук! Всё ж ки — силён, бродяга.
Швыряли вослед и вовсе едкие, зубастые шутки, щедро приправленные, матерком сдобренные.
Ох, и аукнутся же эти хохотки, посмешочки эти — горькими слёзками! Всем — аукнутся…
Невдомёк было никому, что недолго уже осталось ему — Колюне Соловушкину ходить-бродить по земле. Перевернется он на своем «белорусике» в самом глухом тамошнем углу, на самой границе с соседней областью, куда незнамо зачем занесет его нелёгкая вместе с женой. Осилив, придавит их тракторок, и долго они, видать, будут прощаться с жизнью, уходить из неё, пока не найдут их. Уже застывшими. А через полгода — еще одна беда: сгинет и Витька Король, и опять — по пьяному делу. Молодой — а туда же…
Но, вообще-то «сломается» Макарон — куда раньше, ощутив вдруг бездонную пустоту внутри себя, как-то походя утратив свой человечий стержень. Имелся когда-то, а теперь — нету. Что ж, бывает…
Незаметно для себя засобирается вслед за ними и деревня. Да и опять, нет, чтобы осадить — подтолкнут ведь Выселки к этому. Незнамо с какого бодуна, но объявят её вскоре «неперспективной».
А ведь какое же знатное местечко под деревню Господь сподобил! На просторном лужочке, не в овраг загнанная, как чуть ли не все другие окрест; с четырьмя прудами — один за другим; опушённая с трех сторон лесочками — берёзовыми да дубовым; с большаком за околицей; с вольготным выгоном…
Да!..
Сподручней для ладного крестьянского житья-бытья в тутошних краях как не было, так и нету.
Живи — и радуйся. А и как не жить, ежели тебе — новые: и ферма, и магазин, и медпункт, и школа — пусть и маленькая, начальная? Особо — теперь, когда и своя вода колодезная в избытке появилась, когда большак в асфальт приодели… А в придачу — ещё и свет провели! И кабы один свет, под газ вон — траншеи рыть начали…
Ан — нет: «неперспективная» — и всё тут! Такой вот ярлык пригвоздят к деревне. А вместе с ним — прибьют и её, болезную. Намертво. Из столиц, с земного, так сказать верху, оно, может, и виднее было, но как-то всё это… недальновидно, что ли. И не по уму, и не по сердцу. Да что ж теперь об этом попусту судачить…
Видя такое дело, потихоньку-помаленьку схлынет из Выселок и без того не шибко широкий люд: кто на центральную усадьбу колхозную, кто в «район», а кто — и в «область». Уже без оглядки разобьют улицу — чуть ли не до изб, чуть ли не до самых порогов ихних, углубят злополучную рытвину — прямиком до бучила. И осядут, проваливаясь в него, Выселки, чтоб потом (в скорости) и пропасть напрочь…
Спустя годы, ненароком проезжая мимо, спохватится Егорка — внук причитаевский, давно уже — Егор Иваныч. Завернет в заветные места. И угадает ведь, продравшись через густые заросли молодняка: вот он — тот самый куст сирени, что с детства близкий. Дома нету — в землю ушёл, а куст — как-то держится, Живой ещё…
И заплачет вдруг отец, когда по приезду вручит ему, вложит в руки сын отломанные веточки, не увядшие пока. Не в силах сослепу углядеть их, но почуяв волнующий, по-прежнему обещающий какую-то непонятную надежду запах, жадно вдохнёт его он, улавливая коренной дух. И заплачет Григорьич, чутко трогая метёлки сиреневые, бережно перебирая пальцами родные соцветия. Это ж он… он, четырнадцатилетний мужик, в военное лихолетье, в самом конце его и посадил, укоренил эту сирень…
Эх!.. Ну, что тут ещё скажешь, что добавишь? — Нечего.
О чём он думал, с кем и с чем прощался, кого и что оплакивал… Это теперь — одному Господу ведомо. Давно уж не видя белого свету, уставши разглядывать изнутри и жизнь, и людей, Григорьич вскоре отдаст Богу душу.
Ушёл и он… А мы — остались.
11-15 февраля 2023 г.
* «Белорусик» — сельхозтехника, массово производимая Минским тракторным заводом; К-700 («Кировец») — мощный трактор Ленинградского Кировского завода; УРАЛ — машина Миасского автомобильного завода.
