«Кто не знаетъ своего Отечества, тотъ не достоинъ называться его сыномъ.»
 , № 3242

Маленькое кафе на бывшей площади Ленина

30 января 2025

… Он никогда не жалел о том пронзительном ощущении полета, почти счастья, таком сильном и ярком, что, казалось, он мог потрогать его руками (или крыльями?)…

Это было его ежемесячным, регулярным ритуалом. В день получения пенсии он приходил сюда, в это маленькое кафе, чтобы устроить себе маленький «праздник живота», как он говорил дочери.

Время неумолимо, и если еще пару лет назад он заказывал себе сочный шашлык, то теперь, несмотря на более высокую цену, выбирал люля-кебаб. Рубленое мясо лучше поддавалось его слабым зубам, да и любил он кебабы еще со своей южной юности.

Здесь, в среднерусском подмосковном городе он обосновался после окончания столичного института, здесь же женился, но душой и сердцем оставался южанином, любителем овощей, фруктов, солнца и моря. И, конечно, женщин.

Нет, по фамилии, по крайней мере, он был вполне себе русским человеком, но хорошо знал, что в нем намешана и казачья, и черкесская, и грузинская, и даже еврейская кровь.

Здесь ему всегда казалось, что живет он на севере. Он с трудом переносил эту долгую, белую, холодную зиму, его угнетала сырая, безнадежная осень, да и весна с ее холодным солнцем, ветрами, непостоянством не радовала.

Более-менее он оживал летом, особенно в предвкушении отпуска, когда он отправлялся на милую сердцу Кубань, в старинную станицу, а потом к родственникам, к морю, в Туапсе или Сухуми.

…Девушка-официантка под пристальным взглядом бармена-южанина, черноволосого и смуглого, принесла пиво. Черное, крепкое. Чешское.


И он сделал первый глоток.

Как говорил старина Хэм, первый глоток самый важный. Пиво легко скользило в желудок, приятно холодя внутри. Это потом он будет отхлебывать, смакуя, каждый глоток. А сейчас важно погасить внутренний огонь неспокойствия.

Кафе как кафе — шесть деревянных столиков, скамьи с высокими спинками, чтобы не было видно сидящих за соседним столом, деревянные панели, подвесной потолок.

Две «плазмы», на которых резвятся мартышки в вечном движении. Ничего особенного. Когда-то, в годы его юности, это кафе считалось бы шикарным и попасть в него было бы непросто. А сейчас — пожалуйста.

«Как всё изменилось»,— подумал он и посмотрел на бывшую площадь Ленина. Раньше, в доисторические времена, посередине нее стоял нелепый памятник Ильичу. Головастик в нелепой позе вскидывал руку куда-то вверх.

В дни праздников — первомайских и 7 ноября — по обеим сторонам памятника воздвигали дощатые трибуны, на них забиралось местное начальство, а внизу перед ними шли веселые пьяные люди, размахивая лозунгами и портретами первых лиц государства…

«Всё изменилось»,— вновь подумал он, и взгляд его остановился на огромной луже перед входом в кафе. В луже для перехода через нее лежали какие-то доски, кирпичи…


«М-да… Центр города»,— приуныл он и отхлебнул пиво.

Без памятника площадь выглядела пустой, но теперь на его месте расположилась автостоянка, так что пространство было заполнено.

Вроде ничего и не напоминало о прошлом, но вот эта лужа, выщербленный асфальт, грязь на тротуарах…

Жизнь как бы в двух измерениях: прошлом (сплошные фантомы: призрак памятника, призрак гостиницы «Центральная», от которой остались руины за забором) и настоящем (дом-«утюг», не тот, старый добрый «утюг», симпатичный купеческий особнячок, а новый, выросший на его месте, «утюг» из стекла и металла, сотворенный маленькими, неутомимыми китайцами). И еще в настоящем — это уютное, милое его старому сердцу кафе, обилие машин самых разных марок, яркая реклама, люди в яркой одежде…

В кафе вошла девушка. Он не видел ее, скорее, почувствовал. Хотя какая это «девушка» — дама лет тридцати с небольшим «хвостом». Но для него она, конечно, девушка.

Она, видимо, тоже что-то почувствовала, потому что оборачивалась, будто поправляя прическу. За эти короткие мгновения он успел «сфотографировать» ее.

У него давно не было женщины, и он с изумлением уже несколько раз ощущал по утрам совершенно юношеский «подъем». Да и сны все чаще становились эротическими.

Он стал вспоминать своих женщин, всех, кого мог вспомнить. С годами он делал это всё реже, фамилии и имена путались.

О некоторых он вообще хотел бы забыть.

С возрастом общаться с женщинами ему становилось всё труднее. Как говорил старина Хэм: «Если бы с ними еще разговаривать не надо было…»

Это точно. Неутомимая женская болтовня доведет любого до греха или сумасшествия.

Он вспоминал женщин, с которыми жил, которых обижал, чаще всего незаслуженно, последних оказалось гораздо больше. Раньше он спокойно и равнодушно констатировал это…

А последние годы его мучило чувство раскаяния, вины. Он всё время думал об отце, вспоминал его последние дни. Всю жизнь между ними пролегала какая-то разъединенность. Это не был конфликт отцов и детей. Это был, скорее, конфликт не-отца с не-ребенком, не-сыном.

После неожиданной смерти матери, когда подростком он остался один на один со всем этим ужасом, отце был занят своей жизнью, своей судьбой, работой, считая: ребенок сыт, обут, одет — и ладно. Отец очнулся только тогда, когда сын, уже озлобленный, как маленький волчонок, написал ему письмо, полное горечи и проклятий.

Отца проняло, он стал внимательнее к нему, заброшенному, закрывшемуся в своем маленьком мире, где было много хороших книг, но не с кем было поговорить. Но сын так и не смог простить его. И себя тоже, за злобу и малодушие.

Они жили вместе, рядом, но так отчужденно, что порой им не о чем было разговаривать.

Это одиночество, заброшенность он потом стал вымещать на своих женщинах. Он издевался над ними, мог и ударить, изменял, не чувствуя вины.

По большому счету он и не любил никого из них. Да, не любил. Значит, любил только себя? А дочь? Дочь точно любил. А она его? Не уверен. Иногда он думал, что ей не за что его любить. А разве любят за что-то? Любят безотчетно, без объяснений, просто потому что любят. Как, впрочем, и ненавидят. Что-то не нравится в человеке, и всё… Необъяснимо…

«Повесься — и ты пожалеешь об этом, не повесься — ты и об этом пожалеешь…» Вот и вся мудрость жизни.

Пиво было крепким, да и утром он уже раздавил чекушку с соседом. Странное это было состояние — он как бы одновременно уходил от себя и, в то же время, в себя, в себя, глубоко, глубоко.

Чего только ни всплывало в душе: забытые лица, имена, события…

Собственно, в этом и есть прелесть опьянения, особенно его первого состояния, ну, в крайнем случае, второго. Дальше — хуже. Всё как бы стирается из памяти и сознания, и ты можешь стать как ангелом, так и зверем.

Или трупом. Причем, в полном смысле этого слова…

господи прости меня за всё за все грехи а их еще хорошо посчитать их было немало были и непростительные и мне стыдно за них а раз стыдно значит я могу быть прощен господи так получилось вольно или невольно я не хотел то обстоятельство то пьянка то еще что-нибудь я понимаю оправдание всегда найдется нет мне оправдания но все же господи прости меня прости.


Он сделал третий глоток.

Теперь он пробовал пиво на вкус, смаковал его горьковато-хмелевый, карамельный оттенок. Но то любимое им опьянение — легкое, воздушное — не приходило…

В последнее время жизнь стала терять для него смысл. Здоровье ухудшилось. По утрам он чувствовал себя просто отвратительно, даже и не с похмелья.

Господи, думал он, в какой стране мы живем… Две трети года — холод, грязь, короткое лет, раньше зачастую дождливое, а в последние годы сумасшедше жаркое…

А что творится в мире! Землю лихорадит от землетрясений, цунами, ураганов, аварий. Будто она хочет избавиться от нас. Надоели мы ей своим бл…ом… Гадим повсюду, уничтожаем природу и себя, растеряли почти всё человеческое, что заложено Богом в погоне за деньгами… Вспомнилось из апостола Павла: «Земля и всё, что на ней — сгорит».

И люди словно взбесились. С арабами что-то случилось. Такие разные страны, правда, объединенные языком и культурой, и в то же время такие разные, вдруг всколыхнулись разом. Один хитрый саудовский король догадался поделиться казной с народом. Да и то только со своим. А ведь в этой стране еще много индийцев, пакистанцев, бедняков из других стран — им-то что делать?..

Вот советская привычка — сопереживать другим странам и народам. Международная солидарность… Если бы она еще не обошлась так дорого. Огромные многомиллиардные долги африканских и прочих стран перешли от СССР к России. Понятно, что не отдадут, да и за что отдавать — за ракеты, самолеты и автоматы, что ли?

Как-то резко, сразу Россия встала куда-то в хвост развивающихся стран. Да, мы жили небогато, даже бедно. Но вот это равенство в бедности, стояние плечом к плечу против «мира капитала», «империалистов» и тому подобное невероятно сплачивало, заставляло во что-то верить и надеяться.

По существу, это была новая религия…

Странное это было ощущение: полжизни прожить в одной стране, полжизни — в другой, при этом никуда не уезжая.

Вспомнилось: в той, прошлой стране, в один из жарких июльских дней они, три приятеля, носились по всему городу в поисках… пива. Обыкновенного, разливного пива. Гремя пустой десятилитровой пластмассовой канистрой, они переезжали от одной торговой точки к другой, но везде их ждал «облом». То пиво еще не завези, то оно уже кончилось, то палатка была просто закрыта без всякого объяснения.

Кто-то подсказал: надо ехать на Стрекаловку, за город, в зону отдыха рядом с рекой. Там, мол, пиво бывает регулярно.

И вот, вконец измотавшиеся, потные, злые, они добрались в битком набитом автобусе до этой самой Стрекаловки. В длинном сарае, который сейчас бы назвали «модулем», кишело людское месиво и стоял устойчивый запах прокисшего пива и сигаретного дыма. Над всем этим — густой мат.

Выстояв сумасшедшую очередь, они, наконец, получили вожделенную, с выпуклыми прохладными боками канистру и, шатаясь от счастья, вышли на тропинку, ведущую к реке.

На берегу они сели, скинули обувь и опустили горячие босые ноги в сырую мягкую траву.

Потом передавали друг другу канистру, держа ее на весу, буквально смакуя каждый глоток холодного, кисловатого пива…

— Неужели,— сказал один из них,— неужели когда-нибудь настанет время, когда мы спокойно зайти в магазин или бар и спокойно, без очереди выпить пива? Как в заграничных фильмах, а?

— Нет,— убежденно махнул головой другой,— никогда этого не будет. Никогда…

Вот так и жили, мало на что надеясь. «Лишь бы не было войны».

Система казалась не просто прочной — железобетонной, на веки вечные, а все бытовые трудности и «мелочи» — несущественными.

Представляли себя носителями сверхидеи — грядущего коммунизма. Капитализм, понятное дело, загнивал, развивающиеся страны с радостью шли за нами. Ну а мы — народ-мессия, несущий на своих мускулистых, широких, натруженных плечах будущее мира, ни много, ни мало…

Иногда жаль, что многие не дожили до нынешнего «светлого будущего» с пивом и воблой, без очередей и дефицита.

А может, и хорошо, что не дожили. Неизвестно, как они пережили бы этот шок, эту смену вех, ценностей, этот прыжок из одной эпохи в другую, прямо противоположную…

Когда юная девушка-официантка проходила в кухню, он на несколько секунд увидел через раскрытую дверь скучное лицо повара. Или хозяина?

Он всё никак не мог привыкнуть к этому обилию смуглых и желтых лиц, хотя родился и вырос в советское время, и «пролетарский интернационализм» получил чуть ли не с молоком матери.

Но однажды, увидев пропагандистский плакат, на котором представители 14 «братских» республик были в национальных одеждах, а русский почему-то — в европейском костюме, впервые задумался о том, а что же такое русский человек.

Вся история России, начиная с Рюрика, была обильно пропитана шведскими, немецкими, татарскими, литовским, польскими, еврейскими именами.

И не факт, что имея вполне русскую фамилию, ты являешься русским.

Как писал кто-то из классиков: «Я знал одного немца по фамилии Иванов и одного русского по фамилии… кажется, Штольц, или Краузе».

Нас пытались нивелировать, обозвав советскими. И советскими стали чуть ли не все … русские.

Вот тут-то мы и спохватились. И родился вместе с демократией страшноватый лозунг: «Россия для русских». А ведь исконная «русская» Россия, как национальное государство,— это территория чуть больше Польши. Эта территория, издавна небогатая природными ресурсами, обречена на вечную бедность.

А ведь помимо этой «собственно России», есть уже наметки и на Казакию, Уральскую, Дальневосточную, Сибирскую республики.

Рассыплемся, как все исторические империи? Незавидная перспектива…


Глоток четвертый

Хмель медленно подбирался окутывал обнимал уносил куда-то вдаль грёзы слёзы как быстро прошла жизнь как быстро что же мы так мало живем почему а что толку ну жил бы ты 100 лет 200 лет и что изменилось бы ничего всё то

же в конце концов и от жизни устаёшь

…По выходным к нему приходила дочь — усталая, средних лет женщина. Пока в ванной стиралось, крутилось бельё, она готовила ему суп, в большой кастрюле, сразу на неделю, а летом варила компот из сухофруктов или ягод.

Одновременно она ухитрялась присаживаться к нему за стол и они, в зависимости от сезона, пили дешевое пиво или принесенное ею дешевое же вино либо водку. За разговором, рюмка за рюмкой, они приканчивали спиртное, вдоволь наговорившись и наплакавшись.

Мать дочери, то есть его бывшую жену, они вспоминали редко. Он давно, тысячу лет назад развелся, хотя и сумел сохранить с ней хорошие отношения. Вот недавно она наконец-то решила разменять их огромную квартиру, то ли совесть заела, то ли квартплата стала непосильной, и у него появился свой угол — однушка в панельной хрущёвке.

У дочери тоже выросла своя дочь и ушел муж, или она ушла, и она тоже больше не вышла замуж — из-за взрослеющей дочки. Хотя он знал всех ее ухажеров и любовников, но старался не вмешиваться: он уже давно, еще со времени развода с ее матерью, считал ее взрослой, а себя — не вправе лезть в ее жизнь.

Дочь развешивала бельё, пробовала суп или борщ и уходила, вернее, убегала — всегда почему-то спешила. А может быть, ей было больно видеть стареющего отца, бередить душу давними воспоминаниями, а может, её ждал кто-то, дай бог ей счастья, думал он с нежностью.

Он был уверен в ней, в ее надежности, в том, что она до конца будет рядом, не бросит его в беде и болезни…

Раньше он умел и любил готовить. Особенно в юности. И еще — когда оставался один, когда жена с дочерью уезжала отдыхать на юг. Он совершенно спокойно мог нажарить полную сковороду мяса и слопать всё, запивая пивом или вином.

Теперь всё по-другому. Дорог каждый рубль. Но он не унывал. По утрам ел «овсянку по-холостяцки», кто-то научил. С вечера заливаешь стакан «геркулеса» водой, оставляешь на ночь, и утром готова тебе полезная каша. Полезная, но невкусная. Ни тебе сахара, ни масла. В обед — супчик из куриного окорочка с вермишелью или рисом, постный борщик — что дочь сварит. Самому стоять у плиты было теперь неохота. Правда, иногда он гурманствовал: делал любимую яичницу из двух яиц с мелко нарубленными кусочками сала или варил картошку и уплетал ее с килькой или хамсой. Одно время он брал для этих пиршеств полторашку дешевого пива или паленую четвертинку, но потом заметил, что, выпив и закусив, становился слезлив, сентиментален, некстати вспоминал прошлое, да и сердце после побаливало, и он решил отказаться от излишеств…

Почему-то всё время хотелось курить.

Он курил в молодости, и много — по две-три пачки любимых болгарских «Стюардесс», потом поменьше, а после инфаркта бросил. А сейчас вот опять… Где-то читал или слышал, что в пожилом возрасте никотин помогает бороться с мозговыми нарушениями — болезнью Альцгеймера и так далее. Так ведь, говорят, и марихуана в малых дозах полезна…

Черт знает о чем думаешь, когда стараешься ни о чем не думать!

…Развод заставил в сорок лет начать жизнь с нуля, в материальном плане. Он ушел в том, что было на нем, унося в портфеле смену белья и рубашку.

Удивительно, как иногда переплетается судьба человека и судьба страны.

Все это произошло почти одновременно: рушилась страна, рухнул его брак и его учительская, если можно так сказать, карьера. Он тоже попался на удочку «гласности», «перестройки», читал школьникам отрывки из рассекреченных архивов, пересказывал статьи видных демократов. Но однажды его вызвал директор школы и, глядя в сторону, попросил уйти «по собственному».

— Почему так? — вырвался наивный вопрос.

— Вы слишком политизированы, а для учителя истории это недопустимо. Учащимся надо преподавать то, что написано в учебнике и одобрено министерством.

— В учебнике… — повторил он про себя.

Он пожал плечами и написал заявление. О, если бы он знал, что ждет его впереди! Разнообразные работы, типа охранника, грузчика, сортировщика на почте, жизнь впроголодь, скитание по квартирам и по бабам (это ведь взаимосвязано!)

Может, поэтому вторая половина жизни, в отличие от первой — предсказуемой, вялой, монотонной и даже скучноватой — пронеслась вихрем.

«И вот я здесь, у разбитого корыта. Еще несколько лет, и я окончательно одряхлею, начну терять память, превращусь в этакое слюнявое, безмозглое, наивное дитя, которое так любят обманывать всякого рода аферисты и мелкие жулики…»


Глоток пятый

Ну хватит грустных мыслей ну какие несколько лет ты еще в таком возрасте что волнуют не только виды женских попок но и вид аппетитной ветчины рыбы я люблю рыбу как много вкусных вещей несколько лет назад из-за зубов отказался от мяса но котлеты люблю безумно да еще вот так раз в месяц люля-кебаб прелесть тает во рту вот они простые радости жизни

… «Вечно длящееся настоящее, неразрывно связанное с прошлым» — что это, откуда? С возрастом всплывают неожиданно в мозгу цитаты, воспоминания, особенно детские, а вот пил ли утром лекарство, не можешь вспомнить.

«Старость учит смирению. Вот ее главный урок».

Как бы не так. Вот некоторые его ровесники — до сих пор за идею готовы на баррикады идти. Ну и, как говорится, жизнелюбы еще те. Особенно по части выпить…

«Только старости не достает. Остальное уже свершилось». Белочку, Беллу Ахмадуллину, написавшую эти строки, он слушал на поэтическом вечере в Москве, в Политехническом.

Что за время было! Все будто летали тогда, всё лучшее — все были уверены — впереди. И он, желторотый пацан, приехавший в столицу с далекого юга, жадно глотал имена, книги, журналы.

Угловато-элегантный, одетый как попугай (уже вызов!) Евгений Евтушенко, хрупкая Белочка, большегубый красавец-урод Андрей Вознесенский с его «маяковскими» рифмами, заикающийся Роберт Рождественский (Робот Тождественский) — живые легенды уже тогда, при жизни, а еще были Окуджава, Визбор, Высоцкий, Катаев, Светлов, Луконин — да мало ли их, гениев той поры, властителей дум…

И над всем этим в каждой приличной, интеллигентной квартире — портрет Хэма, Хэмингуэя («Хэмин чего?») в толстом свитере и седой бородой. Хэм казался глубоким стариком…

Странное это состояние — старость.

Ну, во-первых, ничего не боишься. Даже смерти. Понимаешь, что это неизбежно, привыкаешь и забываешь о ней. Надо только часто не ходить на похороны друзей. Да, да, как бы это цинично ни звучало. Тем более, что у нас в России что свадьба, что поминки — всё рано или поздно плавно переходит в пьянку со всеми вытекающими последствиями.

Во-вторых… А что «во-вторых»? Во-вторых, ты всё равно внутри, глубоко внутри чувствуешь себя сорока- тридцати- и даже двадцатилетним. У него был период, уже за пятьдесят, когда он чувствовал себя четырнадцатилетним — в самом счастливом возрасте, когда живы были и папа, и мама, и всё вокруг ещё было ярко и свежо, и впервые, и впереди была огромная, как океан, жизнь…

Странно, подумал он, в детстве и молодости, когда меня спрашивали о возрасте, я прибавлял себе год-полтора, чтобы казаться старше. Так хотелось побыстрее стать взрослым!

А сейчас цепляюсь за даты, подсчитываю месяцы и дни, чтобы остановить время и казаться, хотя бы самому себе, моложе.

Жизнь человека удивительно коротка. Но понимаешь это, к сожалению, уже в её конце…

Раньше, в молодости, он не понимал, почему случается, что пожилые люди кончают с собой. Теперь понял. Они устают от жизни, от её беспощадной монотонности, от неожиданных ударов судьбы, от собственной слабости и беспомощности.

А кто-то не хочет быть обузой близким.

Жизнь пенсионера у нас — это не жизнь, а сплошное мучение. Безденежье, бесправие, унижение, бездушие окружающих. И боль, постоянная душевная боль о пролетевшей и не сложившейся жизни, о том, что исправить уже ничего нельзя.

Добавьте к этому букет болезней. Как шутил его знакомый врач: «После пятидесяти каждый год — новая болезнь».

Счастливы лишь те немногие, кто может занять себя чем-нибудь, да еще с зарплатой, счастливы миллионеры, бывшие чиновники, счастливы больные в сумасшедших домах…

Иногда его начинали «терзать смутные сомнения»: а может, это всё специально делается, чтобы «лишние люди», «лишние рты», уже ни на что не годные, ничего не производящие, побыстрее убрались с лица земли?

Когда был «великий, могучий Советский Союз», всем хватало места. Безработицы не было. Очень заметно развивалось и крепло здравоохранение. Да и пенсии были совсем не маленькие. По крайней мере, нищие старухи так часто на глаза не попадались. Беспризорников не было. Проституция была. Но, скорее, для души, чем для заработка.

И никакая заграница не нужна была. Хочешь в Европу — пожалуйста, езжай в Прибалтику, в крайнем случае, в Ленинград. Хочешь в Азию, причем настоящую,— пожалуйста: Баку, Ташкент, Алма-Ата. Хочешь в субтропики — Сочи, Грузия, Крым.

И как-то уживались, и дружили, и верили, что это — навеки…


Ещё глоток.

Что это опять тебя понесло раньше и солнце ярче и небо голубее разве раньше не было проблем несправедливости бедности да мы были равны в бедности не было этого ужасающего расслоения да но обкомовские ребята обладали серьезным ресурсом власти и жили все же получше других а вообще жизнь наверное не меняется меняется антураж одежда дома транспорт производственные и экономические отношения человек не меняется может это тупик

…Тревожно, неспокойно на душе: что впереди?

«Что будет со всеми нами, с Россией? — думал он в который раз. — Понятно, что меня, по идее, это должно волновать всё меньше, но я же, чёрт возьми, историк, а это почти политик, по крайней мере, это очень связанные между собой профессии.

Почему так фатально не везёт России? Климат, местоположение виновато? То цари и вожди-кровопийцы, то народ рулит не туда, куда надо…

Все войны выиграны горами трупов, достижения оборачиваются несчастьями, и просвета, кажется не видно.

«Русь, куда несёшься ты? Не даёт ответа».

Всё-таки пространство погубило нас. Нас слишком мало, чтобы его удерживать, обихаживать. Отсюда поганая привычка мусорить, гадить где попало. Прямо кочевники какие-то — то целину покорять, то Сибирь, то Дальний Восток. А потом — оттуда, подальше от Фукусимы.

А ведь пространство и время связаны между собой и влияют друг на друга. Может, время и мстит за плохо освоенное пространство?»

«Простые люди стали неискренни»,— прочитал он в какой-то восточной, переводной книге. Действие в ней происходило несколько столетий назад. Некие феодалы кожей почуяли ветер перемен. Они, считая себя высшими существами, были убеждены: «простой» человек должен быть перед ними искренним и пустым, как выпитая бутылка…

Наши «вожди» тоже так считали. И те, тысячу лет назад, и наши ошиблись. Человек есть человек, ему свойственно развиваться. Конечно, бездумно жить проще и даже веселее. И все, вроде, довольны. Но это так, видимость. Время от времени чаша терпения народа переполняется, и начинается бунт. «Бессмысленный и беспощадный» он не только в России. Все революции плохо заканчивались: кровью, разрушениями, хаосом. Потом всё устаканивалось и вновь шло по вечному кругу.

«Простые люди стали неискренни…»

А что же, им вечно терпеть лицемерие и обман? Вот они и рубят сгоряча, со злости сук, на котором сидят.

«Ну, вот опять в тебе говорит историк,— одёрнул он себя. — Хотя, наверное, это действительно моё призвание. И кто бы мог подумать, что в старости я вернусь к этой профессии, что она будет кормить меня?»

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Конечно, без репетиторства он бы давно умер с голоду. И хотя хлеб этот никак не назовёшь сытным, скорее, случайным, всё же именно благодаря ему он может вот так, разок в месяц побаловать себя посещением этого кафе, купить необходимые импортные лекарства и даже, иной раз, сделать подарок дочери в виде нескольких купюр. Она, правда, всякий раз пугается, машет руками и буквально кричит: «Не надо, оставь себе! У меня всё есть, тебе нужнее! У тебя свежей рубашки нет, все застиранные, я устала их штопать…»

На самом деле ей самой нелегко живётся. С быстро растущей дочкой, без мужа. Или с мужем? Чёрт их знает, вроде формально развелись, а теперь то живут, то не живут, странно всё это, но говорят, сейчас такие отношения у молодёжи не редкость.

Хороша «молодёжь»… Бабе стукнуло тридцать пять, уже морщинки, сеточки вокруг глаз, губы кривятся в горькой улыбке. Сама ходит во всём поношенном, или это из «секонд-хэнда»? Вот уж чего не понимаю и не принимаю. Хоть умру, но чужие обноски носить не смогу. Тем более с Запада… Это, наверное, у меня рудимент советскости — покупать и носить только новое.

Так вот, о хлебе. Разные были случаи. История — это ведь не иностранный язык или физика-химия-математика. Спрос меньше. Попал однажды в интеллигентную семью, родители технари, с инженерным образованием, много платить не могут, но дочка мечтает в Московский универ поступить на исторический.

Благодарная девочка оказалась. Всю литературу, что рекомендовал, прочитала, рассуждать начала. И, конечно, поступила, молодец.

Был ещё паренёк. Без отца, с матерью. Беднота. Я тут же цену до минимума опустил. Парнишка смышленый. Спрашиваю его: «Ты куда собрался, в какой институт?» А он в ответ: «В профтехучилище, надо специальность получать, мать кормить». «А история тебе зачем?» «Как зачем? — удивился уже он. — Я же русский, историю страны, мира обязан знать. Мне во многом надо разобраться…»

Но всех «злее», как любил говорить сказочник-помор Шергин, оказался случай с Наследником. Как его папа — ну, очень крупный чиновник в нашем города, к тому же еще через жену владелец сети бензозаправок — ухитрился сына к четырнадцати годам испортить, понять трудно.

Папа — красивый, холеный мужик, таких в глянцевых журналах видишь — брезгливо посмотрел не меня, на мою не новую одежу и сказал, не меняясь в лице:

— Мне вас рекомендовал такой-то…

— Я знаю.

— Не боитесь?

— Чего?

— У нас почему-то учителя не задерживаются. Капризные. То то не нравится, то это… Знаете, сколько я вам положу за час?

— Догадываюсь.

— Деньги надо отработать. Я хочу дать сыну гуманитарное образование. Сейчас это модно. А за границей — дорого. Начнем здесь, а там видно будет… Ну, за знакомство? — и «папа» достал из бара дорогущий коньяк.

Глядя на его довольное, холеное лицо, его резкие движения делового человека, на самодовольное снисхождение к нам, бедным убогим «лузерам», я вдруг подумал, что он заблуждается, что он, в общем-то, совсем не успешный бизнесмен и политик, а плохой и то, и другое, не говоря уже о человеческих качествах.

«Папа» размахивал руками, подливал себе и мне «Хэннеси», а я уже видел его голым, на холодном столе морга. В чем он родился, в том он и уйдет… Какой же смысл в его накопленном богатстве? Передать сыну? Всё, что легко даётся, легко проматывается и редко ценится.

На самом деле у него, как и у меня, нет ничего. И уже поэтому мы с ним равны. Как в бане. Или на кладбище…

Я еще отхлебнул коньяк. Как обычно, он плохо действовал на меня. Водка оглушает, вино и пиво размягчают, а коньяк тянет на размышления… И не всегда весёлые.

— По рукам? — спросил «папа».

— А? — очнулся я.

— Вы что, не слышите?

— Да-да.

И мы ударили по рукам. Ладонь у него была твердой и жесткой, как у каменщика.

Зря я радовался хорошим деньгам. Парень не то что учиться не хотел — он, кажется, жить не хотел. С темными кругами под глазами, дикой, взлохмаченной прической, весь в цепочках и брелоках, с отсутствующим, будто «под шофе», взглядом. Это потом я догадался, что он таблетками балуется…

В общем, вылетел я довольно быстро, но успел слегка прибарахлиться и завести дурную привычку шастать по кафе и недорогим ресторанам. Впрочем, деньги у меня никогда не задерживались. То подворачивалась нужная книга, то фильм, то любимые «Битлз» или Лепс, словом, деньги — это вода, мираж. Плохо и с ними, и без…


Ещё глоток

Вообще-то меня давно уже нет я умер лет в 14 юным чистым добрым безмерно любящим этот прекрасный мир и не подозревающим о его мощи и коварстве я давно уже умер и живу по инерции как в тумане все делая автоматически в спокойном ожидании когда же придет она не хотелось бы мучиться как отец как мучаются многие но как избежать того что тебе уготовано нет тебе прощения за то что имел несчастье родиться

В середине 60-х наша семья и еще три другие жила в коммуналке, слава богу, в нормальном, кирпичном, «сталинском» доме. У нас был на всех теплый туалет, по стенам которого висели «именные» сиденья для унитаза. У нас была горячая вода и огромная, с побитой эмалью, ванна.

Но больше всего радовала кухня. У каждой семьи была двухконфорочная плита, на которой постоянно что-то варилось, жарилось, кипятилось. Запах замоченного белья смешивался с запахом жареной картошки, щей, по выходным — оладьев, блинов, а по праздникам — пирожков.

Нам еще повезло. Мой одноклассник вообще жил в бараке из самана. Саман — это глина, смешанная с соломой и укрепленная деревянной дранкой. У них система была коридорной. Около каждой двери, выходившей в общий коридор, на табуретке стола керосинка, на которой готовили ту же, что и у нас, нехитрую еду…

Было и еще одно общее обстоятельство. И мы, и семья одноклассника (как и наша, из трех человек: отец, мать, сын) размещались на двенадцати квадратных метрах. А в некоторых семьях на той же площади еще проживала чья-то бабушка или сестрица…

Жили мы все одинаково бедно. Было, например, такое выражение «построить пальто». Это значит, на него долгое время откладывали деньги, сначала на материал, обычно драп, и на барашковый воротник, потом — на пошив в ателье.

Жили бедно, но никто не ругал власть. Всего два десятка лет прошло, как окончилась Великая война. Каждый в ней что-то или кого-то потерял, а некоторые — всё.

Жили общинно, так веселей и легче. Вместе играли свадьбы, провожали в армию, вместе хоронили и поминали. Вместе радовались покупкам. Вместе выходили на воскресники. И все надеялись на лучшее, на светлое будущее.

Радости тоже были, по существу, копеечными. Фруктовое мороженое стоило 6 копеек, детский билет на утренний сеанс в кино — 10 копеек. Рубль, который подвыпивший отец, расчувствовавшись, мог дать с премии, был уже настоящим состоянием…

А как чисты мы были! Девочки всерьез, например, считали, что детей они будут рожать почему-то через рот, мальчики вообще боялись их трогать, разве что зимой в снегу «потискать».

Поцелуй в щеку был событием. В губы — чуть ли не поводом идти в загс. Моя первая любовь после такого поцелуя заплакала и спросила, не забеременеет ли она…


Глоток последний, до дна

и снова у меня перед глазами возникает эта волшебная картина проливной библейский дождь река впереди и мы бежим в сплошной стене дождя и срываем на ходу одежду ты это делаешь быстрее и вот я вижу тебя по колено в реке вижу твое роскошное белое тело изгиб спины широкие бедра дождь струится по твоей коже внезапно ты оборачиваешься я вижу твою грудь лицо волосы прилипли к голове я любуюсь тобой и сквозь пелену дождя вижу чертей в твоих глазах.

Но этого уже никогда, никогда не будет.

И он слишком хорошо знал об этом.

…Выходя из кафе, он случайно обернулся и чуть не впал в ступор.

Вот они, наглядные чудеса макияжа и косметической медицины.

На улицу, сквозь стекло, мимо него, немигающими выцветшими глазами смотрела суховатая, поджарая, вполне элегантно одетая дама без возраста. С одинаковым успехом ей можно было дать 35-40 и 70-75.

Эти женщины, молодящиеся старушки, напоминали ему чучела. Раскрашенные снаружи и мертвые внутри. Господи! И ведь еще кто-то с ними спит!

Он буквально окаменел и уже понимал, что стоять столбом у выхода из кафе, пялясь на постороннюю женщину, более чем неприлично, но что-то не давало ему уйти.

Старуха смотрела мимо него, периодически поднося к густо накрашенному рту чашку с кофе и даже, казалось, улыбалась.

В ее пустых глазницах он вдруг прочитал всю свою жизнь — такую короткую и жалкую — и понял, что надеяться не на что.

И он увидел свое совсем близкое будущее. Яснее ясного…

«Тебе только косы не хватает для полной картины»,— подумал он, сделал усилие и вышел на улицу, наступив прямо в лужу…

Тульская Молва
Наш паблик
Читайте наш канал
Наша группа в
Добавляйте нас
Поделиться в соц сетях
© Тульская областная общественная организация «Тульский рубеж».
Зарегистрирована Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций.
Регистрационный номер: серия ПИ № ФС77-87637 от 28 июня 2024 г.