Ранняя история городского трамвая

Пармена Игнатьевича до невозможности обидело наконец-то состоявшееся решение городской Думы об учреждении в видах благоустройства, удобства жителей и поощрения внутренних грузоперевозок во вверенном ее управлению губернском городе трамвайного сообщения. Первоначально — по маршрутам отживающих свое конок.

Не потому обидело, что Пармен Игнатьевич (проще — Пармен; только так и называл его за глаза весь город) был ретроградом, врагом электрической энергии и европейских новшеств. Так окрестил его, будто клеймом каторжным лоб прижег, думский гласный Короленков. Нет-нет, просто этого самого Короленкова, хлыща и купчишку несерьезного, но фасонистого — как же! коммерческое училище прошел! — некогда по желанию Пармена высекли его лихие дьяволы-приказчики. Высекли на масленицу, на потеху всему православному народу. А Пармен-то Игнатьевич, не забывайте, телефон дома установил, в пекарне у него тестомешалка от стационарного парового механизма работает! Так какой же он ретроград? У Пармена хоша и русская натура, но толк и пользу машин признает, довелось не раз и не два побывать в столицах и на Макарьевской. Все повидал, выставками промышленными не манкировал.

Конечно, по правде полной говоря, Пармен Игнатьевич, истинно русский человек, машинами своими более обязан старшему приказчику, образованному и ловкому малому, нежели собственным домыслам о их полезности. Но, как говорится, барин-то все же хозяин, а не челядь его... Когда в кармане радостно теплит ладонь серебряный целковый, тем паче золотая десятка, то меньше всего вспоминаешь о копейке-основе.

А обиделся булочник Пармен, владелец солидной в городе крендельно-каравайной торговли, по той причине, что кроме мукомольни, пекарен, булочных и кондитерских лавок, пая в небольшом, правда, но устойчивом самоварном производстве купца Орлова, имел он доход от двух десятков городских извозчиков, работающих по подряду от конюшни Пармена Игнатьевича, работодателя и отца-благодетеля. В извозчиках все дело и было.

 

* * * 

Не было в городе невеликом, но и немалом человека, от носковского мещанина-огородника до последнего безусого подмастерья из гармонной мастерской, который бы не знал, не видел хоть разок мельком, не слышал, наконец, разных баек про булочника Пармена. Сама слава его была какой-то кособокой. Не имел Пармен миллионных капиталов и особой оборотистости. Далеко ему было до самоварщиков Баташовых, Батищевых, Орловых, Нефедовых, Синегубовых. Не владел он ни гармонной, ни пряничной, ни скобяной фабрикой. Песчинкой смотрелись его пекарни и лавки в сравнении с огромными, как иные уездные города, казенными оружейными заводами...

Пармен всего-то только купец второй гильдии, но человек поведения анархического, потому в регулярных учреждениях — Думе, правлении Купеческого клуба — не состоит. Народ там с замашкой на европейскую образованность, а потому не понимающий людей с широкой русской душой, каковой, вне всякого сомнения, награжден был при рождении Пармен.

При всем этом, однако же, идет по Киевской заглавной улице, например, первогильдейный купец, оптовый мучной торговец Зимин, и мало кто ему кланяется. Городовой под козырек не берет, мелкие чиновники, и те как на пустое место смотрят. А вот Пармену от всех уважение. С ним за руку и вице-губернатор, и начальник Оружейного завода, генерал-майор фон-Вентцель, на что уж сухой остзейский немец. И тот же Зимин. Волком смотрит, а "наше вам почтение, Пармен Игнатьевич!" за три шага первый скажет. От серьезной власти и солидного купечества ему уважение, а простой народ так прямо восторгом преисполняется при виде Пармена. А вот уж кто люто, хотя и трусовато, втихомолку, за глаза ненавидит Пармена Игнатьевича, так это мелкотравчатая губернская интеллигенция навроде учителя Благолюбова из частной гимназии, провизора Шайкевича да издателя либеральных "Вестей" Финкельштейна. Ну, эта публика известная с пятого года.

Власти уважают его за дело. В одном обществе Пармен принят радушно, и хотя не является его формальным главой, но только по своему капризу. Истинно же он душа губернского отделения "Союза русского народа". Власти-то хорошо помнят, что когда в смуту пятого года забастовали заводы и железная дорога, поддавшись с трезву пропаганде бунтовщиков, когда не осталось у губернатора никакой силы в подчинении, тогда и прошли по Киевской, а далее по Суворовской приказчики-молодцы Пармена, другие люди из верноподданных — человек под пятьсот. В черных рубахах, чуйках и однорядках, с хоругвями, у каждого вороненый револьвер в вытянутой руке, а впереди Пармен — бородища до пупа, саженного роста, кулаки по пуду. Один из полутысячи шел не с наганом, а с плетью. Подметная газетка Финкельштейна потом навалила сорок бочек мертвецов. Дескать шли пьянющие, за полверсты выдыхая спиртовой дух. Мол, сам Пармен лично выдавал каждому по полуштофной кружке водки, благославляя на поход против супостатов. Народ, понятно, не поверил. Приказчики у Пармена держались только трезвого поведения, и того Абрашка-газетчик в толк не возьмет, что с полштофа православный человек только дыхнет да и забудет, что пил. Попал пальцем в небо!

И так страшно, молча, тяжело ступая, дошли они до вокзала. На путях вместе с воспрянувшими духом казачками в дубье, в плети взяли бунтовщиков... и пошли, пошли, как миленькие, эшелоны с гвардейцами на север, в ближнюю столицу. Тогда лично и прилюдно назвал его губернатор князь спасителем и троекратно расцеловал героя, а спустя короткое время и орден Святые Анны украсил сюртук Пармена Игнатьевича.

 

* * * 

Натура у булочника до предела беспокойная и увлекающаяся, что по душе истинно православному человеку. Пармена чаще можно было увидеть не в пекарнях, не в лавках, а на скачках, где он по-крупному играет с удачей. Это светлым днем. А вечером банк за банком срывает в Купеческом клубе либо в Благородном собрании.

За то народ уважает Пармена, что в обычае у него: выиграл крупно на бегах, сорвал банк на пяток тысяч — сразу на копейку цену на хлебный каравай сбавляет... до воспоследующего проигрыша. Отсюда и поговорка губернская: "Выиграл Пармешка — подешевела коврежка!" А когда у того же Зимина, игрока тоже азартного, но незадачливого, выиграл вагон муки, уже груженый к отправке в Гельсингфорс, то два дня в главной булочной приказчики — знай наших! — раздавали дармовой хлеб. Христианское это дело пресек, прислав пристава с нарядом, председатель казенной палаты, усмотрев в бесплатной раздаче караваев и саек фаланстерскую ересь и пропаганду Марксова "Манифеста".

Уважал Пармена городской люд!

 

* * * 

Если что не по нем, то Пармен Игнатьевич впадал в форменное помешательство. Так и узнав о решении городской Думы, мигом прекратил торговлю во всех лавках, собрал приказчиков, грузчиков, ломовиков и прочую челядь в подвале своего дома — под главной булочной. Выставил бессчетно четвертей водки, сам в дым напился и кричал, кричал Пармен Игнатьевич:

— А-а! Головы премудрые, конки им мало, извозчиков, трамвай електрический подавай! Знаем мы для чего трамваи нужны: приличному человеку они не надобны, а смутьянам да жидам — бомбы перевозить чтоб сподручнее было.

И много другого гневного и обличительного сказал пьяный до синевы Пармен. Опосля с приказчиками ездили на конюшню, забрали несчастных — от трамвайного лиха — извозчиков и всю ночь пировали в извозничьем же трактире Федулова. Под утро Пармен, весь в слезах, с измочаленной бородой, целовался со своими лихачами и ломовиками, причитая горестно:

— Сиротинки вы мои, губят вас антихристы, трамваем давят...

Потом все собирался со своими орлами идти громить бунтовщиков и их думских потворщиков, но на выходе из подвала его могучее тело сломилось пополам, Пармен упал на руки приказчиков и захрапел. Отхаживали его домочадцы. Снились ему думские хлыщи, аптекари и гимназические либералы, раскатывавшие по городу в искрящих электричеством трамваях.

 

* * * 

Даже не возможность потери извозчичьего промысла разгневала Пармена (ведь почтительно, но настойчиво говаривал ему старший приказчик, что-де трамваем будут в основном пользоваться городские мещане да мастеровые, а барин — он и сейчас и при трамвайном сообщении поедет в коляске с лихачем на резиновом ходу. Очень ему нужно трястись с грязным народом, как в сельдяной бочке, в грохочущей железке!), а так: ну не понравилась ему сама идея заведения трамваев и вбил себе в голову: не жалаим!

Надо принимать меры, но городская Дума с ее трамваями — не бунтовщики-мастеровые с коноводами-аптекарями. Их в плети и дреколье не возьмешь, следует партикулярно осиливать. Пармен Игнатьевич, приняв еще стопку, велел человеку живо сбегать за отцом Паисием, священником церкви Фрола и Лавра. Скоро явился семидесятилетний кум и всегдашний застольник булочника, сребровласый отец Паисий. Приняв за компанию со священником уже третью стопку, за закуской Пармен излил душу духовному пастырю третьего уж поколения их рода и заключил беседу коллекционной мадерцей и неожиданной просьбой: встать с крестом, в полном праздничном облачении, с дьяконом и хором во главе Парменова воинства из молодцов-приказчиков, бедолаг извозчиков и другого почтительного к булочнику люда — и повести крестный ход до Думы, мимо Благородного собрания, Купеческого клуба, губернаторского дворца, молясь об изничтожении божьим соизволением в самом корне либеральной мысли об устройстве в городе електрического трамвая.

Опешивший отец Паисий сходу отказал, трепеща и сам лишиться на старости прихода, и сыновей-внуков обездолить. Пармен только рукой махнул. На старые дрожжи его развезло, сообразие мысли совсем утратил.

После ухода напуганного священника хозяин выпил одну за другой еще три рюмки, оправился от мрачности духа и объявил вызванному старшему приказчику: полную неделю извозчикам бесплатно возить народ (конечно, сажая публику почище, не шантрапу какую), втолковывая седокам, что барин-де разорится, но трамвая не допустит, а всякий враг думских трамвайщиков будет отныне собинным другом Пармена Игнатьевича, за которым благодарность никогда не пропадала.

Тотчас было передано и исполнено; Пармен же тихо и покойно задремал.

 

* * * 

Спал он недолго. Могучее здоровье в полтора часа справилось с утренним похмельем и со вчерашним разгульным тяжелым хмелем. В положенное к вечеру время, успев побывать у двух купцов из числа солиднейших — самоварщика Устюжникова и скобяника Орлова (с последним успел и закусить в лучшем в городе трактире Сырокомова), — где интриговал все по тем же трамвайным делам, Пармен явился в Купеческий клуб. Игра состоялась значительная, но после первого круга случилось досадное. Некоторый купчик, не стоивший и случайного плевка, втиснулся в беседу:

— Пармен Игнатьевич, говорят, вы, в поощрение вашего-с противления новейшей в городе трамвайной идеи приказали своим извозчикам бесплатно возить всякого рода публику?

— Да, — буркнул Пармен, не отрываясь от карт.

— И с какого же это дня-с?

— Что... с какого!?

— Возить бесплатно-с будут?

Из дальнейшего разговора выяснилось, что с означенного купчишки его Парменов извозчик сегодня взял полтину — от Никитской до Стародворянской. Такие же действия, по его наблюдениям, производились и другими Парменовыми извозчиками. Вспылил булочник:

— Канальи! — И тут же послал клубного лакея с устным приказом старшему приказчику: немедля собрать всех выжиг-извозчиков, рассчитать, выгнать в шею всех до единого, извозный промысел лихачей закрыть. Лакей умчался.

Меж тем карточная игра продолжалась. Спустя некоторое время другой клубный лакей почтительнейше попросил краснолицего, не остывшего от гнева на извозчиков Пармена Игнатьевича к телефону. Звонил старший приказчик. Для подтверждения необычного распоряжения хозяина.

Пармен рявкнул матерно и велел уволить каналий.

— Слушаюсь! — ответил хитрец приказчик. Пармен вернулся к сукну.

В этот же вечер Пармен проиграл всю конюшню с лошадьми, колясками и сбруей Орлову. Проиграл в спешке, почти нарочито. Был пьян и лют. Домой возвращаясь, страшно ругался, нарекал всех канальями, включая городского голову и губернатора (за глаза).

 

* * * 

Два дня Пармен Игнатьевич не выходил из дома. Кушал понемногу водочку, а все больше прогуливался по гостиной взад-вперед. Все тот же проклятый трамвай покоя не давал.

«Эк, выдумали на голову честных людей этот трамвай?!», думал Пармен Игнатьевич, начисто забывая, что именно он-то в четвертом годе сам ратовал за трамвайное сообщение, насмотревшись, как ловко он бегает в столице. Он и агитировал всех отцов города, купечество, да так рьяно, что наверняка бы сагитировал, не начнись бунты и прочие беспорядки по всей Российской империи, надолго прервавшие всякие новомодные прожекты.

Отчего случился такой чудесный поворот в мыслях и делах Пармена Игнатьевича? Один ответ здесь будет правильным: из-за православной, истинно русской широкой натуры Пармена Игнатьевича:

— Что хочу, то и ворочу!

— Сегодня одно разумею, а завтра другое делаю!

А может, смутное время краснознаменных бунтов, стачек и забастовок подействовало на почтенного булочника таким образом, что стал он пугаться всяческих железных приспособлений. Ведь всерьез же кричал криком в Купеческом клубе:

— Да трамваи-то жидам и нигилистам нужны, чтобы сподручнее было револьверы с бомбами перевозить с позиции на позицию, да еще и прокламации на ходу из окошек разбрасывать!

Но как бы там ни было, теперь Пармен Игнатьевич не пожалел бы всего своего капиталу, дабы не допустить трамвай в город.

— Человек рожден по воле Господа ногами по землице ходить, а не в трамваях раскатывать! — хмуро бормотал в тишине гостиной Пармен, — надо что-то делать! Вот ранение-контузия меня на два дня из строя вывела; ничего, с завтрева другой бой начнется... против трамвайщиков.

А слово Пармена тверже стали.

 

* * * 

Что задумал, то и исполнил. Великой сметкой и хитростью наделила Пармена природа. На четвертый день велел Пармен звать гостей на обед по-старинному, по-дедовски, без устриц и ананасов, но с тройной стерляжьей ухой, "Смирновской" с печатями, коньяком от Шустова, мадерой с корабликами, рыжиками в собственном соку, расстегаями, белужьим боком и всем остальным, чем богата пока еще, не оскудненная нигилистами и провизорами-бомбометателями Российская земля. Велел он звать и сомнительного члена новоявленного комитета Думы по изысканию и прокладке трамвайных путей, спивающегося адвоката Спасокукоцкого. За обильным застольем, за беседой узнал Пармен от пораженного таким вниманием и обласканного адвокатишки всю подноготную комитетских дебатов. А узнав, тотчас нащупал узкое место. А нащупав, в тот же день распорядился какими угодно деньгами купить домишко мещанина Усысоева со всеми строениями и огородом на берегу Батищевского пруда. Уже к ночи дело было порешено, а очумевший от дара небесного, сам сильнопьющий, Усысоев гулял напропалую. Даже злющая и скупая его супруга, онемевшая от одного вида таких денег, самолично выдала на разгул пару красненьких. И пока муж гулял в третьеразрядном трактире, где его и подцепила некая рябая девка, у которой он, семейный человек, торговый мещанин, очнулся поутру без единой копейки, супружница Глафира Никитична сняла от домовладельца Пырщикова прекрасный флигель с участком в Поречье на Миллионной и думала, любуясь: как же хорошо и завистливо будет смотреться фронтон флигеля, украшенный вывеской: "Мелкая и бакалейная торговля Усысоева и сыновей". Было у них три дочери и сын — дурачок от рождения.

Но еще более радовался Пармен. Знай это, Усысоиха взяла бы с него и вдвое-втрое бóльшие деньги за свою лачугу с сараем.

 

* * * 

После той бешеной ночи, когда торговый мещанин Усысоев пьянствовал и прелюбодействовал с рябой девкой, а Пармен, послав старшего приказчика купить неказистый домишко, продолжал за закуской деловой разговор с членом трамвайноустроительного комитета городской Думы Спасокукоцким, уточняя различные, второстепенные детали предприятия, к удивлению всей губернии, только-только решившей насладиться длительной схваткой Пармена Игнатьевича с городскими властями и трамвайным поветрием, все вмиг утихло.

Пармен загадочно улыбался, хулу на трамвай не пущал, вроде даже и смирился. По-прежнему удачливо играл на бегах, в Купеческом клубе, вновь сбрасывал копейки с коврижек, но... вот это "но", это показное покорство судьбе неуступчивого Пармена озадачило горожан.

— Что-то здесь не так! — говорили на базаре. Им вторили в лавках и канцеляриях, пожимали плечами даже в Дворянском собрании и губернаторской резиденции.

Это "но" внезапно выскочило через год и прямо в лобешник ударило потерявшие бдительность городские власти и Комитет трамвайщиков. Ведь не зря жил припеваючи облагодетельствованный мещанин Усысоев. Не дурак был Пармен Игнатьевич, купивший на имя дальней родственницы старшего приказчика в един вечер за громадные деньги халупу пьяного мужичонки. Наконец, не зря день и ночь говорил он за разносольем и шустовским коньяком с членом трамвайного Комитета Думы адвокатом Спасокукоцким.

В один распрекраснейший день к бывшему владению торгового мещанина Усысоева притащился рассыльный из Думы, вынул из сумки росписную книгу, прокричал хозяина. После троекратного призыва из домишки выполз вовсе не торговый мещанин Усысоев, а некто древний Егор Голубин:

— Ште надобно?

— Из Думы. Здесь живет Усысоев, владелец дома и участка?

— Ни-и, хозяйка-то моя племяшка. Она самоя в Епифани земской фершалицей теперича проживает, а я тут-ка все коротаю...

— С каких это пор?

— Да год уже миновал, солдатик.

После непродолжительного разговора курьер, за неграмотностью деда, заставил его поставить крест в книге и ушел восвояси. Думские чиновники скоренько размотали дело с продажей и устно, по телефону, а потом и письменно попросили достопочтенного Пармена Игнатьевича посетить городскую Думу по вопросу, представляющему для него интерес. Он, конечно, не пошел, а послал досужего от дел приказчика, даже не старшего. Однако с видимым нетерпением ожидал его возвращения. Коварна же месть Пармена!

Приказчик явился пополудни и объявил, что-де Дума желает выкупить у благодетеля записанный на фельдшерицу имя-рек домишко с участком на берегу Батищевского пруда, поскольку именно там предполагается в обход пруда прокладка трамвайной линии пореченского маршрута. И что-де ответ положительный требуется немедля как на завтрешнее утро. Пармен Игнатьевич расплылся в благожелательнейшей улыбке и рек:

— Сами придут, ежели надобно. Больше туда не ходи.

 

* * * 

Тут-то началась громкая война Пармена, юридически представляющего интересы фельдшерицы, занятой работой в епифанском земстве, против городской Думы. Действительно, сами пришли, не только рассыльный, но и председатель Комитета с ухмыляющимся Спасокукоцким, за последний год остепенившимся, бросившим пить и на сэкономленные деньги купившим вполне приличный для его адвокатского звания особнячок на престижной Жуковской улице. И сам инженер трамвайной стройки с ними, видные гласные Думы. А к полудню, в разгар беседы, подкатил сам городской Голова.

Пармен принимал высоких гостей радушно, в соответствии с их званьями. Голову самолично встречать вышел во двор и с почтением ввел в покои. Горничная с кухаркой беспрерывно метали на стол. Однако ответ Пармена гостям, независимо от их сана, был един: нет, милостивые государи, не могу осиротить фельдшерицу, она мне, может, жизнь спасла — помните в прошлом годе на игрищах мне мизинец переломили? Почитай, гангрена уже пошла по телу, антонов огонь, а она, голубушка, в два дня отходила. Вот и купил ей домик на старость.

Гости кисло слушали величаво-благодушные рассуждения Пармена Игнатьевича, поддакивали новому самоварному заводчику, пили настоянную на рябине водочку и коллекционную мадеру, закусывали малосольной осетриной, грустнели прямо на глазах, убеждаясь, что Пармен, раз взявшись даже за самое дурное дело, ни за что не отступится.

Дело приняло скандальный оборот, жаловались губернатору. С Парменом перестала здороваться половина Купеческого клуба. А тот только сочувственно улыбался купцам, вложившим кровные в трамвайный прожект: мол, рад бы, да своя рубашка... Против этого даже либеральные газетки ничего толком не могли возразить. Частную собственность надо уважать!

Закончилось тем, что в один осенний день подошли к пруду с сотню мужиков, работающих по планировке местности под трамвайные пути, и начали сбрасывать в пруд с берега, на котором стоял злополучный домишко, камни и разный мусор, что беспрестанно подвозили на ломовых подводах. Полоску в два-три аршина по берегу Пармен сдал в аренду трамвайному Комитету за такие бешеные деньги, что даже на две копейки сбросил цену на хлеб.

Пруд оказался у берега глубоким, подмывался сильными и частыми ключами, так что работы обошлись городу недешево, главное же — здесь будущий ровный трамвайный путь неестественно искривлялся и подковой огибал полуразвалившуюся халупу с участком, заросшим чертополохом, но зато окруженным свежепоставленным узорным, очень даже щегольским саженным забором из струганных дубовых плах.

Пармен же порадовался победе, но скоро к трамвайному предприятию сделался равнодушным; увлекся церковным пением.

 

* * * 

Однако трамваю не суждено было осуществиться и даже не по умыслу Пармена. Не успели закончить планировку и привязку места под пути, как кайзер затеял войну на Балканах руками своих приказчиков-австрияков. Царь-батюшка вступился за православных сербиян. Грянула Отечественная война, позже названная большевиками империалистической. О трамвае забыли надолго, вплоть до сталинских пятилеток, когда к власти пришли люди государственного мышления, разогнав бывших аптекарей и адвокатов.

И сейчас редко гуляющие, а чаще выпивающие на берегу заросшего тиной, залитого бензином с соседней нефтебазы пруда порой недоумевают: отчего это в одном месте берег подковой выступает? Молчит история.

Так или примерно так начинался городской трамвай.

Алексей ЯШИН