НИКОЛКА И ЦАРЬ-БОМБА
— А знаете, друзья-приятели, — подхватил тему пятничной беседы в заведении «Наливай-ка!» Николай Андреянович, — атомная бомба, тем более водородная, штука пакостная. Пока, слава богу, кроме образцово-показательных америкосовских «малыша» в Хиросиме и «толстяка» в Нагасаки, за прошедшие восемьдесят без малого лет они по назначению не использовались. Но вреда уже достаточно человечеству принесли, начиная от массового психоза запугивания до вольных или невольных жертв радиоактивного заражения. Как наш с тобой, Васильич, знакомый по «Меткости» Семен Михайлович Варавин. И промышленность их изготовления — не пирожки с повидлом печь. Да и «мирный атом» в этом не отстает: Чернобыль, Фукусима и все что между ними по времени и географии. Но все же главное — это даже не психоз ожидания, но некоторое шестое, сверхшестое чувство, как всякое чувство, давящее без словесного определения. То есть хреновато тебе, даже голова не трещит, что можно в един миг снять стограммовкой. Вот именно — без словесного выражения. А как говорит наш дорогой Андрей Матвеевич, без малого классик современной русской литературы, вначале было слово, затем…
— Тппру-у, Андреяныч. Во-первых, это не я сказал, а цитировал священное писание; во-вторых, не вначале, а в Начале — совершенно иной смысл, то есть в Начале божественного творения!
— Хорошо-хорошо, пусть будет по-твоему, а по мне так все едино. Если же словами это сверхшестое чувство не описывается, то чего тут спорить? Гнетет и все! Конечно, у каждого своя душа по-разному скорбит и этот груз постоянно нависающей катастрофы, ее возможности все различно ощущают. Ведь на вкус и на цвет товарищей нет. Это как действие спиртного, которое сейчас в прессе, на телерадио и даже на вывесках магазинов суконно-цинково именуют химическим термином «алкоголь», в то время как в русском языке масса замечательных, контекстных, как бы сказал наш уважаемый профессор, наименований: бухалово, кирка, водовка, самогоновка, плодововыгодное, вино — в смысле водка, сухач, горячительная, злодейка с зеленой наклейкой, чернила (это у белорусов) — все что крепостью ниже двадцати градусов; опять же…
— Андреяныч, ты к делу-то поближе!
— К нему и веду, Васильич. Так вот, допустим, выпьешь стопарик нашей родимой, прозрачной и сорокаградусной — по Дмитрию Ивановичу Менделееву — желудок от восторга замрет на пяток-десяток секунд, а потом как бабахнет этаким животным теплом по всему организму! Другое определение, когда Андрей Матвеевич прихватит на пятничное застолье бутылек виски, настоящего, не в бывшем подмосковном совхозе выгнанного — от благодарных авторов своей «Срединной России». Введешь в организм неторопливо — маленькими глотками или тонкой струйкой, — так и тянет по-англосаксонски челюсть перекосить и ноги в ботинках на стол положить. От коньячка, особенно пятизвездного Ереванского коньячного завода, как в полублатной песенке: «…голова у нас в порядке, ноги не идут». Текилы новомодной хлебнешь и словно кактус пожевал: ни себе, ни людям! А вот от свекольного самогона, что бензином отдает, сразу появляется желание кому-нибудь, лучше компаньону, меж глаз засветить. И так далее. Правда, джина и абсента не пил, не могу ничего сказать.
— Не слишком ли рискованные аналогии: атомная бомба и сорта, так сказать, специфического продукта питания?
— Никак нет, Андрей Матвеевич! Как вы оба прекрасно знаете, я родом из города подводников-североморцев Полярного. В самом-то городе, в его Екатерининской гавани только дизельные подлодки к пирсам швартуются. Но поблизости, в счетном числе миль, в гýбах атомные подводные крейсера базируются. Считай — один и тот же город, только рассредоточенный по левому берегу Кольского залива на самом его выходе в Баренцево море. То есть все всем известно. И что атомным подводникам в море выдают по сотке красного сухого вина, обычно болгарского, навроде «Шипки», в обед. Вроде как способствует выведению радионуклидов из организма и заодно паническую нагрузку с души, так сказать снимает. Сейчас-то все известно — телевизионщики с удовольствием эту тему смакуют в передачах о флоте. Но я к чему подвожу — к тому самому сверхшестому чувству, что на себе в заполярном своем детстве испытал.
Новый, шестьдесят первый год начался весело — забавно было шестикласснику Николке наблюдать повсеместную суету денежной реформы: старые, большеразмерные рубли, на которых стоял 1947-ой год предыдущего обмена денег, теперь заменялись совсем крохотными бумажками: один новый за десять прежних. Самое интересное, что одно-двух- и трехкопеечные монеты сохранялись в обороте, автоматически удесятеряя свою стоимость. Словом, долго народ привыкал к переменам, да еще потом с десяток лет слова «новые» и «старые» не выходили из обихода.
Еще более весомое, радостное событие произошло в середине все того же года: закончилось маячно-кочевое житье их большой семьи. То есть приехал перешедший в седьмой класс Николка из второй смены пионерлагеря Северного флота в Геленджике не на островной маяк Большой Олений, а в новый их отдельный финский дом, бывшую районную библиотеку, что под номером «7» на улице имени героического матроса Сивко в Старом Полярном. Так географически делился на две части, Старый и Новый, город Полярный, разделенных глубокой межсопочной лощиной, тянувшейся вместе с ручьем Чайковский до самых пирсов подплава* на материковом берегу Екатерининской гавани. Соединялись же Новый и Старый Полярный загородной объездной (лощину) автомобильной дорогой с бетонным — для спецтранспорта — покрытием, а для пешеходного сообщения использовался ставший притчей во языцех деревянный Чертов мост, сотнями своих ступеней и несколькими площадками со скамьями для отдыха огибавший по рельефу покатые склоны сопок Старого и Нового города, лощину между ними, а над ручьем Чайковским оправдывавшим свое наименование моста…
На маяке поселка Белокаменка Николка явился на это свет; младенчество и начало детства провел на маяке Палагубский, что напротив западного входа в Екатерининскую гавань; в школу пошел, в смысле был доставлен на гидроотдельском катере с островного маяка Седловатый; последний же маяк Большой Олений отделялся от Полярного островом Екатерининским и двумя неширокими проливами. Все годы школьной учебы в маячной жизни Николка и его подрастающие два брательника девять месяцев в году проживали в интернате при школе. Было от чего возликовать, вернувшись из черноморского пионерлагеря в свой дом в городе! Только тот может понять глубинную, усталую радость Николки, кто с семилетнего возраста три четверти жизни провел в отъединении от семьи…
Вот уже два месяца, без одного завтрашнего дня, ходит учиться семиклассник Николка не из интерната, что в полусотне шагов от парадного входа в школу, а солидным горожанином спускается с вершины сопки, на которой вразнобой раскидан неполный десяток финских домиков, составляющих улицу имени Сивко, на главную улицу Старого Полярного с названием Советская, прямо к киоску Союзпечати — поинтересоваться: не завезли ли свежие номера журналов «Радио» и «Филателия СССР», а затем, обогнув угловой трехэтажный дом — небоскреб для Старого города! — выходит на деревянные мостки, ведущие поверх слегка выровненного строительными взрывами гранита к Чертовому мосту. Миновав вниз-вверх сотни его ступеней, ступает на такие же мостки сопки Нового Полярного. Дойдя до поместительного одноэтажного ресторана «Ягодка», в котором в годы войны герои-подводники отмечали возвращение с победного выхода в море, а ныне, но причине введенного Никитой Кукурузником сухого закона на Северном флоте, перепрофилированного в столовую первого класса — с официантками и ресторанным качеством заказных блюд, брал кур с на восемь румбов, то есть перпендикулярно вправо, миновал недавно построенный кинотеатр «Север» и — вот она, Полярная средняя школа номер один… она же сам-одна в городе.
Поскольку школа, хотя бы и поместительная, трехэтажная, протяженная по фасаду, с пристройками для начальных классов, была единственная в Полярном с его почти тридцатитысячным населением, включая несемейных флотских срочников, то занятия велись двухсменные. Седьмым класса в этом учебном году выпала вторая смена. Это и к лучшему, учитывая быстро наступающую к началу второй же четверти полярную ночь. Собственно, еще не ночь, но уже на рубеже октября-ноября смеркаться начинало после первого урока второй смены. Не погуляешь!
На предпоследний же день октября, как принято накануне завершения первой четверти, назначены диктант по русскому языку и контрольная на уроке математички Елены Васильевны. А если к ним присовокупить урок физкультуры и истории, которую Николка в охотку осваивал по учебнику вперед, то получалось: сегодня и вовсе первая половина дня гуляй-не-хочу! домашних заданий нет как таковых. Целые полдня свободы — для среднеклассного школьника это почище чем в киоске на Советской, первым среди одноклассников, купить только что появившуюся серию марок о полете Гагарина! И погода подстать: как раз недельный перерыв между унылыми холодными дождями вперемешку со снегом и ноябрьскими штормами. Уже выпавший неглубокий снег чистым белым покрывалом одел окрестные сопки, крыши домой в городе и все уличное пространство, исключая проезжие дороги, деревянные тротуары и Чертов мост, расчищаемые солдатами-стройбатовцами. И тишина, никакого ветерка на суше, даже мелкой ряби на морской воде. Только на смене октября ноябрем считанные дни такое благолепие на всю предстоящую долгую зиму выпадает жителям побережья Кольского Заполярья, тем более на самом выходе в Баренцево море.
…Вторая школьная смена, равно как и летняя поря незаходящего солнца, по разным причинам, но одинаково смещают часы сна: ложишься поздно, а наутро глаза протираешь, когда родители уже ушли на работу, равно как и оба брата — привилегия начальных классов на первую смену — сам с собой дома. Даже обе собаки, отдаленный потомок лайки Север и откровенный «дворянин» Боцман IV (три предыдущие номерные имелись на маячных островах), имевшие местожительство в сенях на подстилках из тюленьей шкуры, выпущены на вольный выпас. Как и все их сородичи Старого Полярного. К вечерней похлебке и ночевке вернутся. Днем же забегут на территорию подплава, где вволю налопаются остатками усиленного пайка подводников, что из пищеблока выносят им добродетельные береговые коки. Собаки в городе есть существа экстерриториальные и неприкасаемые. Зато и поведения благовоспитанного: не лают и на людей косо не посматривают, а двуногим в черных мундирах приветливо и отчаянно машут хвостами — кормильцы!
Поев еще не остывшего, Николка вышел из дома, имея намерение совместить полезное с приятным. Первое — зайти в конце улицы Советской в новое здание районной библиотеки, что ранее помещалась в теперешнем доме Николкиного семейства, сдать прочитанные тома из собраний сочинений Золя и Диккенса, взять новые — по порядку их нумераций: характер подростка складывался в русле дисциплины и порядка окружающей флотской жизни.
Обменяв книги и уложив вновь взятые в матерчатую сумку-нищенку, взял курс вправо, затем по ступенчатой лестнице, напоминавшей Чертов мост, поднялся на невысокую сопку, далее спустился с нее на другой стороне… словом, через час после выхода из дома уже стоял на плоском пятачке — вершине самой высокой сопки в череде окаймлявших Полярный с трех сторон. Четвертая — водная, акватория Екатерининской гавани. Лишь недавно Николка узнал от учительницы географии, что сопка эта, нависшая над городом, гаванью и восточным входом в нее со стороны Кольского залива, имеет историческое название — гора Энгельгардта, в честь дореволюционного архангельского губернатора, осматривавшего эту местность по поручению царя на предмет создания здесь базы планируемой Флотилии Ледовитого океана — предшественницы Северного флота СССР.
Взбираясь с тыльной, по отношению к городу и Екатерининской гавани, стороны на вершину горы Энгельгардта, Николка напевал недавно услышанную от ребят хулиганскую песенку:
…Две полудевочки,* один роскошный мальчик,
Который ездил побираться в город Нальчик.
А возвращался на машине марки Форда
И шил пиджáки, элегантны как у лорда.
Так распевали на мотив рок-н-ролла, выплясывая его на перемене, забравшись на верхнюю площадку левой боковой лестницы школы, куда за ненадобностью никто из персонала не поднимался, ребята-старшеклассники...
Но блатные словечки и стукотной мотивчик забугорного танца мигом вылетели из головы, как только перед ним открылся с вершины сопки вид на весь город, Екатерининскую гавань, забитую вдоль материковых пирсов кораблями различного класса, но с преобладанием подлодок, замыкающий гавань гористый остров Екатерининский, а за ним, строго по курсу на север, как на слегка приподнятой с дальнего, горизонтального края гигантской макетной столешнице, что стоит в школьном музее, четко виднелись уходящие друг от друга берега Кольского залива, что, расширяясь в этих берегах, на линии горизонта уже становился Баренцевым морем, его береговой оконечностью. Глаза привычно, хотя в них и защипало слегка от невольных слезинок умиления, отыскали места прежнего обитания. Слева, в широком выходе из гавани крохотно виднелся общий дом нынешних жителей Палагубского маяка. Прямо за Екатерининским островом расположился остров Большой Олений. Правда, по линии взгляда сопка на Екатерининском закрывала также общий маячный дом. Виднелась расположенная впрво от него белая башня маяка-наутофона.*
Но вот крохотный островок Седловатый, еле видный отсюда, оттененный близким к нему левым берегом Кольского залива, все же узнавался большим зданием с прожекторной вышкой — маяком «сирена», одновременно звуковым, ревущим на самых низких нотах, и световым — с вращающимся мощным прожектором со стеклами из искусственного рубина.
Понятно дело, светлым днем, хотя бы низкое осеннее солнце закрывалось сероватой облачностью во все небо, в безветренную погоду, со свернувшимся уже ночным туманом, все маяки словно вымерли. Николка знал, что в такие благословенные дни дизель-генераторы на маяках остановлены на все светлое время, а маячники заняты неспешными регламентными работами — пополам с перекурами, как сами они говорят, усмехаясь.
Три цвета перемеживались в открывшейся взору Николке картине: берега и острова с накинутыми белыми снежными покровами; синее, но еще не зимнее свинцовое, водное пространство, окаймленное скалистыми берегами; и светло-серое, без каких-либо контрастных оттенков небо. Высокооблачное, но плотное, так что даже приблизительно не угадывалось присутствие низкого солнца.
…Всегда, когда Николка видел в такую тихую погоду с горы Энгельгардта раскинувшуюся перед его глазами плоскую до самой черты горизонта картину, как ожившую географическую карту, вспоминал он летнии, отпускные разговоры за бутылкой-другой в чайной калужской деревни Дворцы отца с его дальним родственником, художником-пейзажистом, тоже приезжавшим на лето из Калуги. После третьей стопки Андреян так вдохновенно описывал северные красоты в тихую погоду, что художник, тоже после третьей-четвертой, возбуждался и обещал непременно навестить своего родича и пару недель постоять с мольбертом в знаковых местах, столь велеречиво описываемых его заполярным родственником. Но… так и не собрался навестить. Оно и к лучшему, как понимал Николка: расположись тот с мольбертом на горе Энгельгардта, прямо над хозяйством подплава, так скоренько бы набежавшие патрульные матросы, углядевшие снизу живописца, доставили его в особый отдел. Поди им докажи!
На таком воспоминании о калужском родственнике-пейзажисте Николке вдруг показалось, что в тишине замершего мира, лишь слегка нарушаемой отдаленными, снизу доносящимися криками чаек и пыхтящими звуками-выхлопами с подлодки, что отошла от пирса и на середине гавани что-то опробовала из своих механизмов, нечто невидимое плотно обхватило его всего, тут же отпустило, а по ушам, лишь слегка прикрытым меховой шапкой, врастяжку и хлестко ударило. Вроде бы знакомый звук — так падает сверху, когда пролетающий истребитель, взлетевший с аэродрома Сафоново, близ Североморска, то есть не так далеко, именно здесь преодолевает звуковой барьер. Физику этого Николка уже знал: в момент преодоления барьера самолет догоняет свою же звуковую волну, что ранее опережала его. Волна прежняя сталкивается с новой — оттого и хлопок ударной волны. Посмотрел вверх, но на небе истребителя не видно, а при такой высокой облачности, как сегодня, выше они не поднимаются.
Мгновенно стих гомон чаек над гаванью, а поверхность воды по всей акватории покрылась рябью: это как сбоку сильно подуешь на тарелку с горячим супом. Удар быстро затих, но еще с пару-тройку секунд легчайший ветерок щекотал щеки Николки. Снова, но уже встревоженно, загомонили чайки, рябь на воде исчезла, все вернулось к прежней тихой, безветренной погоде.
Озадаченный Николка, помахивая сумкой с библиотечными книгами, отправился в обратный путь: разогреть обед для вернувшихся из первой смены брательников, самому порубать с нагуленным аппетитом и отправиться в школу. Сколько в тот день он не расспрашивал одноклассников о странном, со стороны моря налетевшем грохоте, никто ничего сказать ему не мог: не слышал, мол, или внимания не обратили. Только Сашка Белозеров отметил странное поведение своего кота: ни с того, ни с сего мявкнул и метнулся под диван. Из расспросов Николка сообразил: грохочущий звук шел поверху, миновав на высоте город, окруженный сопками
Когда в вечерних теленовостях диктор сообщил об очередном испытании ядерного оружия на полигоне Новой Земли, то и здесь Николка никак не связал с этим сегодня им испытанное: такие сообщения об испытаниях давно стали регулярными, к ним народ попривык. На следующий день после уроков он остался в школе на занятиях радиокружка, то есть в обратном направлении переходил Чертов мост, освещенный фонарями на столбах, где-то уже в начале девятого вечера. А когда подошел к дому, то явственно услышал — или показалось? — легкий звон, явно от дребезга оконных стекол. Усмехнулся, что-то в природе творится? Но все стало на свои места, когда еще через пару дней поймал на радиоприемнике «вражеский голос», благо в еще державшейся ровной погоде федингов* на коротких волнах не наблюдалось, а мурманская глушилка явно ослабила бдительность.
«Голос Америки» сообщил о недавнем взрыве на Новой Земле сверхмощной водородной бомбы. Взрыв был настолько ядреным, что звуковая волна, зафиксированная соответствующими станциями, трижды обогнула земной шар.
Вот оно что! Несмотря на поздний час, Николка не поленился взять тетрадку и ручку. Длину окружности Земли помнил хорошо с уроков астрономии: сорок тысяч километров. Исходя из нее и скорости звука, выходило: звуковая волна огибает земной шар за тридцать три часа. Дальше проще: высчитав время от грохочущего звука на вершине горы Энгельгардта до дребезжания оконных стекол, получил эти самые тридцать три часа!
Так Николка на себе почувствовал отдаленное дыхание взрыва той водородной бомбы в пятьдесят восемь мегатонн, что вошла в историю под названиями Царь-бомба или Кузькиной матери…
А через два с половиной месяца, в первый день после новогодних каникул, в самом начале первого же урока со стороны подплава раздался страшенный грохот, во всем городе выбило стекла и погас свет. Взорвалась лодка Б-37 и стоявшая рядом С-130. Как потом поговаривали, БУКИ-37 готовилась к походу. Загрузившись в нужном месте атомной торпедой, должна была идти на Новую Землю и отстреляться…
* Принятое в военной и гражданской среде Полярного тех времен неофициальное название обширного берегового «хозяйства» 4-й эскадры подводных лодок, базировавшейся на пирсах города. — Прим. авт.
* Чтобы, не дай бог в наше время административной строгости, не подумали ничего дурного по части ЛГБТ — педермотства, надеемся надолго у нас запрещенного, поясним: «На Дерибасовской открылася пивная» — блатная песенка, а в этой среде извращенство строго наказывается. То есть «полудевочки» — что сейчас на сленге именуются телками, не девушка, ни бабенка — нечто среднее. — Прим. авт.
* Звуковой маяк, то есть ночью или днем в туман подающий резкие звуки, частота и длительность которых внесена в мировые лоции. — Прим. авт.
* То есть замираний сигналов: на коротких волнах радиосигнал многократно отражается от ионосферы, а если она неустойчива, например, в магнитную бурю, то и радиосигнал «прыгает». — Прим. авт.
