СОВЕСТЬ СОЮЗНИКА
Смотри,
опять в леса твои и долы
Со всех
сторон нагрянули они,
Иных
времен татары и монголы.
Николай Рубцов
У всех нас в памяти тот скандал в средствах массовой, как сейчас говорят, информации, когда на одном из митингов в Москве героический наш генерал-полковник Альберт Михайлович Макашов в сердцах, не сдержавшись, назвал публично всю ту шушеру, что крутит-вертит страной последнее десятилетие, нехорошо. Понятно, что из 150-миллионного населения России это слово регулярно употребляют в быту, так сказать, миллионов сто сорок пять, но бывший командующий Поволжским военным округом употребил его именно публично! — А это уже не комильфо, не бонтон в демократическом слогане, за что Альберт Михайлович и подвергся вседемократическому остракизму; только депутатская неприкосновенность и остерегла его от судилища или какой иной казни. Недели две эти самые СМИ-ТВ полоскали имя нетактичного генерала, заполняя паузу, случившуюся в общероссийской жизни: как назло, ни тебе аварий с самолетами, лодки подводные не тонут, башня в Останкино стоит прямо, словно на рекламе виагры... Непорядок, да и только.
Уже с подачи криворожего телеведущего и косорылой телекомментаторши совсем было собрались от имени лиц демократической национальности в международный суд в Гааге (это где наркоту официально разрешено продавать и гомики официально же браки друг с другом регистрируют) телегу на Макашова писать, да тут политический сухостой в стране закончился: самолеты как горох с небес на землю грешную посыпались, чечен за ружье опять взялся, старший брат Билл, тот, что в настоящем Белом доме, не на Краснопресненской, с Моникой непотребно развлекается, что-то на младшего брательника Бориса осерчал... Словом, все ТВ-каналы мигом наполнились бесконечными показами похорон, интервью с героическими боевиками, показом трусиков Моники с дактилоскопическим описанием обнаруженного на них. Про генерала-жидоеда и вовсе забыли; тем только и спасся наш неосторожный трибун (однако следующие думские выборы в демократическом Самаре-городке проиграл).
А мой бывший коллега по инженерным занятиям в НПО «Меткость» Серега Зябликов, пока на экранах телевизоров без конца показывали нарочито искаженное посредством компьютерной графики злобой лицо опального генерала, все порывался отбить Макашову на думский его адрес телеграмму, в которой содержалась бы рекомендация Альберту Михайловичу отвести от себя все нападки, процитировав то ли Бернарда Шоу, а может и остряка Бисмарка: «Есть понятия: еврей, иудей и жид. Еврей — это национальность, иудей — религия, а жид — профессия!»
— Понимаете, — горячился Серега, закусывая в моей и Андреяныча компании бутербродами с сыром дежурные, «после работы», сто грамм в забегаловке «У сквера», что рядом с ДК Комбайнового завода, — стоит Макашову процитировать публично эти слова со ссылкой на классика, как эти телехолуи и замолкнут: ведь всем станет понятно, что имел он ввиду не столько евреев, а весь тот интернациональный сброд, что развалил и растащил страну, следуя своей жидовской, то есть воровской профессии!
Надо заметить, что мы с Андреянычем подкатывали после работы на третьем номере трамвая от своей «Меткости» к ДК Комбайнового завода — первой цивильной, городской остановке после окраинного леса, где располагалось наше режимное НПО, а Серега, как человек уже вольной профессии, объебизнесмен, как называл он себя сурово-самокритично, заранее созвонившись с нами, подъезжал из своего дома в Глушанках, что около областной больницы, рейсовым автобусом или трехрублевым «автолайном» — если был еще трезв, либо же на попутной или специально зафрахтованной «тачке» — если уже был под хмельком и в душе его бушевал ухарь-купец.
Так вот, еще какой-либо год-полтора тому назад, встретившись на площадке перед ДК в пятничный послерабочий ранний вечер, мы шли на пепелище, где уже двадцать лет, что работали в «Меткости», отмечали уик-энды: в местную стекляшку — кафе «Рыбное», что располагалось метрах в трехстах от ДК, если идти вдоль сквера по улице имени Сергея Мироновича Кирова. Но полтора года тому назад как-то получилось, что месяцев пять место это мы навещать перестали: кафе-стекляшку закрыли на ремонт. Переместились в более близкую закусочную-бутербродную «У сквера». А год назад кто-то из коллег и вовсе ошарашил: «Рыбное» перестроили, стены-окна заложили кирпичом, облицевали и теперь это... баптистская церковь!? В нашей жизни мы уже отвыкли чему-либо удивляться, погоревали и окончательно устроились «У сквера».
Серега горячился, швырял на прилавок буфетчице смятые купюры, среди которых виднелись и «зеленые», разойдясь, требовал с витрины стойки бутылку наилучшего коньяка, бутербродов с икрой. Понятно, что когда мы покинули гостеприимное заведение, было уже поздно. Серегу мы уложили в остановленную «тачку», а сами сели в «автолайн» до центра. Идея с телеграммой так и не материализовалась. Потом Серега каялся, сволочью себя называл, что-де не помог Альберту Михайловичу (после пятой рюмки).
Меня вся эта история немало повеселила, а вот Николай Андреянович, как уважительно звали заматеревшего инженера молодые специалисты, был человеком, склонным к размышлениям и обобщениям, то есть способным из любой, мало что значащей для обывателя, фразы сделать философский вывод, преломляя эту фразу на конкретных людей и события. Понятно, что озвученный Серегой афоризм Шоу или Бисмарка не остался без рефлектирующего внимания моего коллеги по инженерному труду.
— Стала ведь расхожей фраза: «Нет плохих народов, а есть плохие и хорошие люди в каждом народе», — рассуждал Николай Андреянович как-то под закат лета все в той же компании и в том же уютном заведении «У сквера». — В сущности это так и есть, хотя я вовсе не большой апологет «Хижины дяди Тома» мисс Гарриэт Бичер-Стоу, тем более что мы сейчас узнали: что` есть в массе своей негры в Америке. А вот попробуй скажи эту фразу вон тому парню, что со шрамом и с буфетчицей Мариной заигрывает; я его немного со стороны знаю — через общих знакомых, он после первой чеченской войны три месяца в Бурденко лежал... Так он за эти слова мне, хотя и тоже отдаленно знаемому, особенно после выпитой поллитровки, так и бока слегка намять может!
Все дело, ребята, в ситуации. Допустим, при советской власти, наверное, все мы в Прибалтике побывали: командировки там, санаторий в Юрмале, автобусная многодневная экскурсия в Таллин, тогда еще с одним «н» на конце... Разве плохо мы о чухне и лабсдухах говорили? — Вот-вот, совсем неплохо, только какую-то мелочь порой вспоминали: мол, дед, бывший эстонский эсэсовец, глухо проворчит, повстречав компанию подвыпивших туристов «из России». А национализированный юнец отвернулся и промолчал на вопрос, заданный по-русски... И это все. А сейчас? — Даже в желтой демпрессе подчас прибалтов огульно фашистами назовут! А восстановится (дай-то, бог!) наша власть в Прибалтике — так снова спокойно будем в Юрмалу ездить отдыхать. Все дело в обстоятельствах, а не в народе.
С евреями, коль скоро о них уже десять с лишком лет с утра до вечера талдычит телеящик и каждый номер любой газеты пишет (благо и то, и другое в их руках), дело намного сложнее: они по рукам связаны сиони-стами и практически не вольны в своих действиях. В СССР контроль мирового сионистского кагала за советскими евреями был сведен к минимуму, потому и были нашими друзьями эдики и семены, уважали мы самых мудрых и спокойно-интеллигентных своих соседей абрам-исаичей и михал-соломонычей. Весь наш негатив против них и вовсе укладывался в еврейские анекдоты (которые они сами и сочиняли) и необидное злословие и досаду по поводу их житейской взаимовыручки, которой у нас, русаков, не было и нет. А теперь? Да что говорить... — Николай Андреянович махнул рукой. Серега правильно понял этот жест и разлил по стаканам остаток из принесенной им же коньячной посудины.
Далее захмелевший Николай Андреянович стал выводить туманную теорию о влиянии цивилизации и древности народа на его позитивные качества, которые в этом случае непременно сохраняются, невзирая на любые обстоятельства. В качестве примера он заговорил о джентльменских принципах англичан, а я, загоревшись идеей, тут же напомнил о английском морском офицере, историю которого некогда рассказал нам, то есть мне и Андреянычу, отставной политработник Шулейко. Серега еще раньше слышал этот занимательный рассказ от нас. Только тогда беседа протекала в ностальгическом «Рыбном».
Случилось воспомянутое в самом начале перестройки, будь она не к ночи помянута. Миновал ровно год со дня опубликования знаменитого антиалкогольного указа Меченого. Год этот прошел весело: народ осваивал очереди за талонной водкой, на службе — с поощрения парторгов и прямого начальства — часами наблюдал по телевизорам, установленным прямо в отделах и цехах, словесные битвы демократов с партноменклатурой. Однако организмы, привыкшие к отдохновительному портвешку и пиву после работы, а то и к водочке — идеальному аннигилятору стрессов, так быстро не перестраиваются. Инерция в них большая, а тут и сам ритм подпитки нарушился: раньше та же поллитровая-литровая доза принималась по сто-двести грамм в течение недели-другой, а теперь, отстояв, да еще на морозе или под холодным осенним дождем два-три часа, озлобившись, каждый «организм» глушил возникший в толкучке стресс уже зараз бутылкой, а то и двумя.
Первым непорядок со здоровьем к началу июня отметил Серега, человек отменного здоровья, худощавый, моторный.
— Что-то у меня мотор ни с того ни с сего колотиться под утро начинает? Опять же брюхо тянет, хотя бы и две недели перед этим не пил... Наверное, горбатый консенсус приказал отраву в водяру добавлять, чтобы народ скорее подох, страну китайцами и неграми заселить, а управлять ими из Нью-Йорка и Тель-Авива, — жаловался он в характерной жестковатой манере выпускника славного Московского авиационного института, где учился в одной группе и пил пиво в «Пиночете» с Мишей Задорновым.
Вторым забил тревогу Николай Андреянович: незнаемые ранее миазиты, хондрозные уколы в поясницу стали навещать дотоле здоровый организм уроженца Севера, где человек с рождения закаляется. Я же лицемер — но сочувствовал, про себя предательски хихикая: дескать, меня-то пронесло! Но бог — коллективист в своей сущности и не любит неравенства, потому в конце июня меня стукнуло, да так, что приятели мои не на шутку испугались. А именно: в одно, вовсе не прекрасное, утро проснулся с небольшой, но какой-то туповато-тошнотворной болью в правом боку, без аппетита поел, однако домашним ничего не сказал и поехал на службу. Но с каждой минутой боль усиливалась, в глазах начало мутиться. Хорошо, автобус имел маршрут мимо нашей поликлиники, с трудом сошел, дотащился, а в регистратуре уже и говорить не мог, только морщился, разевал рыбой рот, тыкал себе в правый бок. Регистраторша что-то сообразила и дала талон к хирургу.
Кабинет хирурга располагался здесь же, на первом этаже, а по раннему времени нихворых бабок, ни хулиганов с легкими переломами у двери не наблюдалось. Молодой хирург был явно с перепоя, но уже успел опохмелиться стопкой медицинского, потому и мысли его текли в одном направлении:
— Вчера пил? Колбасой несвежей не закусывал?
Я все (чистосердечно) отрицал, поэтому эскулап послал на второй этаж сдать анализы крови и мочи.
Из последних сил поднялся, но в «анализаторской» к исцелению еще не приступали, одна пожилая санитарка переставляла соты с мочевыми банками. Увидев мое состояние, она расспросила о недуге, вскрикнула: «Да у тебя, милок, камень из почки вышел!» — И за руку повела, сама торопясь и сострадая, в кабинет к урологу, пробила меня через негодующую очередь, доложила врачу о диагнозе. Тот с уважением согласился, мигом вкатил мне укол и велел тотчас идти-ползти в туалет и тужиться на унитазе сколь есть мочи.
Действительно, через пяток минут боль исчезла, моча полилась, навроде как вышибив закупоривающую пробку. «Купировалась», — заулыбался врач, к которому я вошел уже с легким страданием на лице: острая боль прошла, но тупая резь в правом боку еще с месяц отдавала.
— Песочек у тебя, дорогой, вышел. Сегодня сходишь на рентген, все анализы сдашь, вот тебе направления и больничный, а завтра во вторую смену ко мне.
Назавтра врач подтвердил свой диагноз (точнее говоря, диагноз старой санитарки), успокоил: песчинка единичная пока была, но — он заулыбался — процесс пошел, теперь тебе следует повнимательнее к здоровью своему относиться, диету определенную соблюдать (вот я расписал на листке, возьми), раз в год хорошо на курорт ездить, минералочку пить. Кстати, у нас в области как раз курорт урологического, в числе прочего, профиля есть и очень замечательный. А почему именно сейчас этот «процесс пошел»? — Так, дорогой мой, сорок лет — один из основных критических возрастов человека, все хвори обостряются, предупреждение, так сказать, шлют: смотри, поаккуратней, а то хуже может быть!
— Так что же, теперь мне всю жизнь под дамокловым мечом ходить, приступов ждать?
— Отчего же, ведь не камень, а песочек, это почитай у каждого мужчины бывает. Здесь главное — профилактика, легкое санаторное лечение-поддержка, отвары пить, диета щадящая опять же. Словом, подобрать режим питания и, так сказать, образ жизни — и все будет хорошо, даже и не очень обременительно.
Оптимизм доктора передался и мне, даже пересказал ему гипотезу Сереги относительно нарушения ритма приема винной порции и влияния этого на здоровье. В шутливой форме, конечно. Однако умный доктор в целом идею поддержал:
— Конечно-конечно, с одной стороны, критический сорокалетний возраст, с другой — нарушение регулярности, так сказать, «приема вовнутрь». А отсюда и изменение режима почечной фильтрации, застой мочи и так далее. Больничный я на три дня продлю, еще раз показаться надо и повторно ряд анализов сдать.
Самое интересное, что Николаю Андреяновичу тоже посчастливилось попасть к умному врачу, то есть доктору-мужчине, и тот его миазиты-хондрозы точно так же объяснил, как и мой уролог (я с ним потом не раз и не два в «Рыбном» встречался, где он и консультировал меня), а главное — все тот же местный курорт хвалил.
Серега же к врачу не пошел, ибо полагал всех «клистирников» агентами сионизма. Уважал он только тех молодых ребят со «скорой помощи», которые за наличку выводили из запоя его соседа — сильно пьющего отставного полковника-летчика с иконостасом боевых наград за все локальные войны и конфликты 60-х — 80-х годов. Позднее, когда Серега стал буржуем-рантье, эти же «скорые ребята» пользовали и его самого.
Стоял необычно жаркий июль, точнее — его самое начало. Я вернулся на работу после недельного больничного. Вечер не принес прохлады, когда мы сидели в «Рыбном», отмечая мое выздоровление. Мне, как организму с осложнением, взяли два стакана редкостного в наступившие времена, но явно лечебного вермута. «Он с травами, почки стимулирует», — заботился обо мне Андреяныч.
Что делать? Мы с Андреянычем, как имевшие на руках предписания врачей о пользе санаторного лечения, автоматически, согласно конституции, могли рассчитывать на летние путевки в оздоровительные учреждения. Мысли наши все более и более склонялись к тому самому, рекомендованному врачами, курорту.
Мы и раньше о нем слышали, но пугало его какое-то тоскливое название, опять же в глубинке области... Дескать, приедешь, а там деревня деревней, палата на десять человек, на голом месте бараки стоят, скука. Однако опытные женщины, профессиональные больные из отдела, нас разуверили: хорошо там, лес, сразу две реки, добираться просто: сел на автобус — и прямо до ворот за два с половиной часа!
Решились мы с Андреянычем здоровья ради, а Серега грубо отказался.
— Видал я в гробу вашу деревню! Ни баб, ни вина, да еще со всякими процедурами белохалатники замотают. Нет, я как всегда без подруги (так он именовал спутницу жизни) в Сочи махну, сниму там хату, телку с пляжа возьму, буду мотор молодым вином лечить. А вы, мужики, поезжайте, у вас-то дело крупняк, серьезное, потом мне расскажете, может на следующий год все втроем махнем!
На том и порешили, а наутро мы с Андреянычем, получив благословение от начальника сектора и добрые напутствия и практические рекомендации от сослуживцев, двинулись в профком.
Все мои предубеждения относительно «деревни в дыре» снялись сразу после того, как мы с Андреянычем сели в десять утра в комфортабельный автобус на автостанции. Наши жены махали вослед руками, оставаясь в душном городе. Веселое июльское солнце пробивалось сквозь матерчатые шторы на окнах, веселила музыка из чьего-то магнитофона. Немощных и калек в автобусе не наблюдалось; преобладали молодцы нашего возраста, некоторые, видно, знакомые по прошлым поездкам на курорт, подмигивали друг другу и кивками показывали на вторую половину контингента едущих лечиться-оздоровляться: матерых, молочно-восковой спелости женщин от тридцати до сорока пяти лет, одетых по последней туристической моде, отменно загорелых.
Повеселели и мы, даже откупорили четвертинку из талонных запасов, не привлекая внимания, пригубили за начало отдыха, лечения тож.
Допинг прибавил нам красноречия и уверенности в себе, поэтому, понравившись стреляющей острыми глазками, видной из себя регистраторше, мы получили номер с удобствами на двоих в новом, только что построенном корпусе — самом престижном.
Сам курорт нам понравился, имел он вовсе не провинциальный антураж, народ собрался со всей страны с преобладанием земляков (даже пару-тройку знакомых встретили) и москвичей... Но более всего удивился Николай Андреяныч: возвращаясь с первого же обеда и вставляя ключ в замок своего номера, он заприметил боковым зрением, как из соседней двери вышел, по-хозяйски осматриваясь, никто иной, как хорошо ему знакомый отставной полковник Шулейко Борис Никифорович, бывший — в годы войны — сослуживец, точнее говоря, политотдельский начальник, его отца Андреяна Матвеевича, а теперь и почти что сосед; жил он в собственном доме на окраинной улице Севастопольской, а на параллельной улочке, состыкованной с Севастопольской садами-огородами, проживали в собственном же доме родители Николая Андреяновича и младший брат с семьей.
Понятно, что на соседних этих улочках, даже не водя кумовства, все друг друга знали, А Николай Андреянович тем более знал Шулейко по рассказам отца. Раньше они при встречах здоровались.
Борис Никифорович, представительный и щирый хохол в самом начале восьмого десятка, смотрелся в щегольской легкой курортной паре из натурального льна, загорелый, с добрым, снисходительным выражением лица, прямо-таки отдыхающим директором крупного завода, а лет ему на взгляд даже самые опытные женщины более шестидесяти бы не дали. Сами убедились позднее: на вечерних танцах Шулейку с восторгом приветствовали, передавая друг другу от танго к вальсу, матерые сорокапятилетние, что называется «кровь с коньяком», красотки.
Отставной черный полковник (как человек флотский, хоть и сухопутный, на службе он носил черный мундир) внимательно пригляделся к новым соседям, оценивая их «вес», а отсюда и дальнейшее поведение свое. Но его выводы опередил Николай Андреянович.
— Добрый день, Борис Никифорович! Рад встретить вас. Мы вот тоже с коллегой решили подлечиться...
— А-а, Николай! — заулыбался добрейший полковник, — да-а-а, вот так встреча. Что-то редко тебя вижу у нас в Криволучье, впрочем, слышал — примаком у жены в центре живешь. Однако, родителей не забывай, почаще захаживай! Как там Андреян? Сколько ему сейчас? — Да-да, он же с 17-го, на два года моложе меня, стало быть, семьдесят вот-вот стукнет. Мы-то с ним с 37-го знакомы, Финскую и Отечественную сломали... Ну, я на процедуры, еще побеседуем, а вы устраивайтесь, отдыхайте. Лечиться вам, конечно, еще рано, а профилактику, так сказать, провести оч-чень даже нужно. Ведь какие дела в стране разворачиваются! — Шулейко с восхищением помотал головой, — государству сейчас очень даже потребуются здоровые, умные люди. Перестройка потребует полной самоотдачи...
Шулейко явно вспомнил боевую политотдельскую молодость и возмужалость, но вдохновенный его монолог оборвала отчаянно, по-курортному красивая и раскрепощенная дама лет сорока, вышедшая из двери номера напротив нашего:
— Борис Никифорович, — лукаво и нараспев произнесла она волнующим голосом, — мы с вами на озокерит опоздаем!
Отсалютовав нам, бравый полковник шаловливо подхватил красотку под локоток и увлек к выходному холлу этажа.
Несколько дней мы с Андреянычем адаптировались к неспешной курортной жизни, благо до сих пор проводили отпуска семейно на шумном юге, либо в не менее веселых домах отдыха на Оке и Волге. Поскольку же нашлись и отдаленные знакомцы, познакомившие нас со скучающими без дела подругами своих курортных приятельниц, то вторая половина дня (первая — в процедурах, которых нам с коллегой прописали великое множество, а и мы к лечению внимательно отнеслись) протекала весело. Именно поэтому мы очень даже скоро израсходовали «на прописку» весь наш НЗ талонной, привезенной с собой водки, а для дам — захваченную пару бутылочек вина.
Поэтому, когда проснувшись поутру от бившего в глаза восходящего солнца, включив местную трансляцию, мы услышали поздравление диктора с Днем Военно-морского флота, что случается во второй половине июля месяца, то очень даже огорчились. Николай Андреянович, родившийся в семье военного моряка и выросший в геройском городе Полярном — базе Северного флота, даже известную присказку переиначил: «Год не пей, а в день ВМФ укради и выпей!» Я также не сторонний человек боевому нашему флоту: окончил в Ленинграде инженерный институт с военно-морской кафедрой, имел воинское звание (к сорока годам) капитан-лейтенанта запаса, два раза на Балтику на сборы откомандировывался — на минных тральщиках.
Проконсультировавшись у местных бабок, продававших около питьевой минеральной галереи отдыхающим мед и овощную зелень (курорт располагался на территории передового в области совхоза, руководимого братом нынешнего губернатора), совсем упали духом. Бабки жаловались, что на время посевной-уборочной районные власти даже законную талонную отменили, «а самогон вам, миленькие, никто и не продаст, участковый наш собирается в милицейское училище поступать, выслуживается, потому озверел совсем, с утра до вечера бегает, все вынюхивает, даже провокаторов подсылает».
Невеселые пришли мы с процедур, а тут, для пущей тоски, тучи набежали и дождь до ночи зарядил. Вот и валяемся мы на кроватях после ужина, танцы по причине погоды отменены, со злости на литературные темы вялый разговор завели: ведь не пойдешь к знакомым девушкам-дамам в праздник (а День ВМФ и с Ильиным днем совпал) с пустыми руками! Вспомнив о девушках, начитанный от диссидентской литературы Андреяныч зло посмеялся над своей новой знакомой, тоже начитанной. Та утверждала, что по созвучию фамилий она является дальней, но — родственницей живущей в эмиграции в Париже знаменитой поэтессы Ирины Одоевцевой; в самиздате, точнее говоря, в полуслепых «эровских» копиях, только что появилась в стране мемуарная книга поэтессы «На берегах Невы»; заметим, в те годы даже женщины с высшим образованием не пропускали ни одной литературной новинки.
— В столицах, так там с началом перестройки и демократии уже все поголовно, особенно из товарищей евреев, себя потомственными дворянами объявили, — язвительно бурчал Андреяныч, — и наша провинция туда же поперла! Там сахаровская супружница Боннэр себя грузинской княжной нарекла, а наши тоже решили не отставать!
— А что, эта самая парижская Одоевцева тоже не из Одоева, — скаламбурил я.
— Козыряй! Ее подлинное ФИО — Рада Густавовна Генрике. А псевдоним, столь ей полюбившийся, дал знаменитый поэт Николай Гумилев, когда в двадцатом году готовил к печати ее первый сборник стихов «Двор чудес».
— Да-а-а, какая-то эпидемия мимикрии у нас в стране и во все времена. Слушай, а вот зеки как-то умеют чифиром чайным хмелеть?
Неизвестно, до чего бы мы договорились, но в дверь раздался внушительный стук, вослед за которым в решительно отворенную дверь вошел сам Борис Никифорович Шулейко с добрейшей улыбкой на широком, отменно загорелом лице.
Мы раскрыли от изумления рты и как-то неосознанно вскочили с досадных кроватей, опустив руки по швам домашних шаровар: Шулейко был одет в летний вариант морской полковничьей формы.
— Почему не веселы, молодцы, — подмигнул бравый вояка и явно заинтересовался моей тельняшкой:
— Во флоте служил?
— Капитан-лейтенант запаса, товарищ полковник, по военной кафедре.
— Тогда тем более — почему грустим? А-а, понятно, — Шулейко снова, но уже хитровато, подмигнул, — перегибает, перегибает наше руководство с антиалкогольной кампанией! Но день-то сегодня святой, поэтому попрошу, товарищи офицеры запаса, проследовать в мою каюту!
В соседней каюте полковник Шулейко проживал один; это вообще был на курорте один из немногих, только-только начавших появляться одноместных номеров, да еще с телевизором и холодильником. Полная роскошь! Не дожидаясь вопросов, Шулейко охотно объяснил, накрывая стол, что-де он теперь уже не руководит режимной службой на механическом заводе, а по рекомендации облвоенкома, бывшего младшего своего сослуживца, назначен начальником областной же детско-юношеской военно-морской школы.
— ...Должно быть знаете? — На Менделеевской, в здании напротив Кремля. Передаю вот опыт службы и жизни подрастающему поколению, воспитываю будущих нахимовых и ушаковых. Так что форму не только лишь ради праздника с собой взял, а это теперь опять моя повседневная одежда...
Стол меж тем уставлялся тарелками с заранее нарезанной колбасой и отменно-розовым салом. Меня хозяин послал в «санотсек» помыть огурчики-помидорчики, а Андреянычу поручил открыть шпроты и сардины. Под конец сервировки, значительно кивнув нам, достал из холодильника литровую бутыль, наполненную чем-то янтарным.
— Своя, тройной перегонки, на травах и корешках настоенная. Хохол, даже если в кораблекрушение на необитаемый остров попадет, без сала и горилки не останется! Ну-с, за наш праздник, — Шулейко бережно налил по половине стакана, — за наш, теперь уже океанский флот, чтобы ему по семь футов под килем всегда было!
Уютное же получилось застолье! В ярко освещенной комнате (а за окном дождь барабанит, слякоть...), с поместительным холодильником-самобранкой, а как хохотал Шулейко, раскрасневшийся, после второй поменявший летнюю форменку с погонами на тельняшку! Душевная велась и беседа, благо словоохотливый полковник всю историю войны на Севере видел и знал воочию. Николай Андреянович вспомнил-таки о несостоявшемся отцовом ордене Георга.
— Э-э, — оживился Борис Никифорович, — с этими «георгами» одни истории, одна другой чуднее. Андреян вот заслуженный, как-никак «Эдинбург» с золотом затерявшийся обнаружил, не получил, а были и такие, кто получил, а потом отказывался!
— Как так, — изумились мы оба враз.
— А вот так, — Шулейко разлил под рассказ еще по трети стакана, — довелось мне в конце сорок третьего в Полярном присутствовать на одном интересном застолье. Пришел очередной конвой союзников; грузовые транспорты-«либерти» проследовали в Мурманск на разгрузку, а корабли охранения, как то было принято, остались дожидаться транспорты, но уже с аппатитовой рудой, для обратного хода в Екатерининской гавани Полярного. Как и положено, организовали в Доме офицеров ужин по высшему разряду, сам командующий на полчаса зашел: наши командиры кораблей, политработники и их капитаны.
Я сидел рядом с кавторангом Лощилиным, известным на Северном флоте командиром лодки С-38, а по правую его руку посадили командира британского противолодочного корабля — чина сейчас не припомню — Стивена Доббла. Говорили они меж собой по-английски, я в нем не маракую, но мне потом Федор Тихонович, когда был у нас в политотделе, все пересказал. А разговор у них потому оживленный под конец ужина завязался, что оба командира во время Финской кампании несли дежурство в Баренцевом море. Тебе, Николай, отец, наверное, рассказывал, что Северный флот во время финской полагался действующим, поскольку Финляндия до войны (по декрету Ильича) имела выход к Баренцеву морю — такой коридор между нашей и норвежской границей.
Правда, финны никакого флота на Севере создать не успели, одни пограничные катера, но — враг рядом, наш флот наготове. А теперь — о чем разговаривали Лощилин и Доббл.
Капитан 3-го ранга Федор Тихонович Лощилин прибыл на Северный флот с Балтики, где до того служил со времени окончания Ленинградского училища подводного плавания, за месяц с небольшим до начала Финской кампании, а за год до этого получил первое капитанское звание, уже без приставки «лейтенант». Прибыл не ленинградским поездом в Мурманск с чемоданом, как многие его коллеги по будущей службе в Арктике, направляемые в те дни из Кронштадта, Либавы, Севастополя, Владивостока и даже из Каспийской флотилии для спешного укрепления основного флота страны в грядущей войне... Нет, Федор Тихонович, основательный в жизни и хозяйственный мужик, и прибыл прямо в Полярный, в Екатерининскую гавань со всем своим хозяйством, то есть с экипажем и собственно кораблем — новенькой подлодкой С-38, только что сошедшей со стапелей в Гамбурге и переправленной во вновь (первый раз — при царе) обустраиваемую базу КБФ в Либаве. Лодка эта в числе нескольких десятков других была передана СССР Германией в рамках торгового договора-приложения к пакту Молотова-Риббентропа; один из множества мудрых ходов Иосифа Виссарионовича: сам фюрер помог доукомплектовать боевыми кораблями, в том числе лучшими в то время в мире германскими U-ботами[1], Северный флот.
Тогда же Федор Тихонович получил и второй свой боевой орден, выполнив ответственное и опасное боевое задание, доверенное почти что свежеиспеченному кап-три. Дело все в том, что лодку не стали везти, как обычно, по Беломорканалу, а отправили своим ходом вокруг Скандинавии, да еще с западным крюком в сторону Шотландии и все это по театру боевых англо-германских действий. Задачу Лощилину ставил сам командующий Балтфлотом: по ходу следования вести сбор данных об обстановке, особо интересуясь Флотом Метрополии. Зачем это так понадобилось командованию — Федор Тихонович понял только с началом финской...
Путь был опасен, да и время года штормовое. На дизеле шли только по ночам, а в светлое время суток разъярившееся Северное море захлестывало перископ. Два раза и глубинные бомбы рвались по курсу — ведь не под флагом шли! Только обогнув западную оконечность Норвегии, пошли открыто, без погружений — здесь уже господствовали немцы. Орден дали Лощилину заслуженно, не забыли и экипаж, который теперь с полным правом в Полярном считали боевым.
С началом войны с Финляндией командование учло опыт Лощилина в разведдействиях на море, поэтому С-38 редко можно было видеть у пирса Полярного. Объектом внимания, в первую очередь, были финские порты на Баренцевом море. Поскольку же боевых кораблей у противника на севере не было (весь их флот во главе с флагманом-крейсером «Ильмаринен» оставался на Балтике), не хватило финнам средств на второй свой флот, все ушло на линию Маннергейма, — то наблюдение велось, по преимуществу, за английскими кораблями, в свою очередь, постоянно дежурящими у финского берега. Англия на ближайшее время не рассматривалась в качестве возможного союзника, но, всячески поддерживая Финляндию, была готова на любые провокации. Такую диспозицию давало советским морякам командование.
Это уже позже, в Отечественную, расхожим станет понятие «вооруженного нейтралитета» — в применении к Японии, но нынешнее поведение британских кораблей как раз и соответствовало этому понятию. Понятно, что до прямых конфликтов не доходило, но наши лодки у скандинавского финского берега предпочитали ходить на перископной глубине, только дождавшись ночи, убедившись, что в пределах видимости нет кораблей с английским георгиевским флагом, подвсплывали и следовали на недалекие свои базы. Лодка С-38 тож.
Постепенно и дежурившие у финского берега британские надводные корабли (с подлодками было сложнее) становились «знакомцами», а акустики С-38 уже c большей вероятностью различали их характерные шумы. Так было и в тот пополуденный час, когда С-38, завершив свои маневры, собиралась, убрав перископ, отойти от берега миль на пять-десять, всплыть и следовать на траверс Рыбачьего и далее домой, в Полярный. Благо зимний «пополудень» в Арктике уже был самой настоящей ночью.
Однако наступившая темнота, поспешно убранный перископ, а главное — нешуточное волнение на море, позволили прозевать английский противолодочный корабль, относительно небольшое судно, даже не имевшее титульного названия, а только бортовой номер. В советском ВМФ аналогичные корабли относят к классу ниже среднего; по тоннажу и вооружению, конечно. И у англичан это явно был не фрегат. Краснофлотцы такие свои корабли в обиходе зовут «охотниками».
Если здесь, в этой ситуации, и была ошибка командира Лощилина, то лишь сверхминимальная, ибо предыдущая оперативная обстановка никак не позволяла думать, что обратный курс лодки пересечется с английским кораблем, непонятно почему и зачем вышедшим из небольшого фиорда справа от финского порта; ранее никто не замечал, что этот глухой фиорд, где даже маяка на входе не было, кем-то посещается, кроме как маленькими рыбацкими баркасами — да и то не в зимнее время.
Кроме того, сама обстановка была не в пользу лодки С-38: трехбалльное волнение на море слепило перископ (почему его и убрали ввиду ненужности), а для акустиков создавало фон, заглушающий шумы надводного корабля. Наоборот, акустики корабля английского имели возможность обнаружить и запеленговать лодку, хоть и убравшую перископ, но шедшую еще на перископной глубине: здесь и законы физической акустики работали на них. Наконец, даже самый сверхбдительный командир расслабится, выходя из зоны разведки, заранее зная, что здесь только английские надводные корабли, а англичане знают: здесь могут быть только советские лодки, а маньяков-убийц среди командиров тех и других не держали...
Федор Тихонович, расстегнув китель, заполнял вахтенный журнал — на берегу старпом на основе этих записей напишет по установленной форме донесение. Он писал, сверяясь с принесенной штурманом картой; только что он отдал приказ уйти вниз от перископной глубины; то ли интуиция сработала, а может и совпадение обстоятельств случилось, но в тот момент, когда лодка сошла на табельную глубину, принайтованный к полу столик, на котором Лощилин писал, ощутимо вздрогнул, глухой звук пустой бочки заполнил отсек рубки. За ним раздался второй — громче, а дальше пошла серия взрывов «глубинок» со все усиливающимся стуком по пустой бочке. Однако и последний взрыв, самый близкий, до лодки не дотянул: взрывы (это потом подтвердили акустики) шли на перископной глубине и чуть лево по борту; это их и спасло.
...Еще гремели первые взрывы серии глубинных бомб, а старпом — по кивку капитана — отдал по связи приказ «стоп машина». Лодка по инерции скользила в водах, раскачиваясь от взрывных волн.
— Всплывать, разбираться? — первым нарушил молчанье старпом сразу после последнего взрыва серии: число их хорошо было известно.
Старпом предлагал действовать по инструкции в ситуации ошибочной атаки; другой версии здесь не просчитывалось. Однако чутье, еще ни разу не подводившее Федора Тихоновича, говорило о другом.
— Замрем. Дальше видно будет.
Капитан шел на сверхриск, это было заметно и по выражению лиц старпома, штурмана и залетевшего в рубку вахтенного офицера. Командир молчал, сцепив руки над рабочим столиком.
— Свяжитесь с акустиками.
Вахтенный выскочил из рубки. Время тянулось. Включилась громкоговорящая связь: акустики докладывали, что удалось прослушать ход надводного корабля, делающего маневр, но явно замедляющего ход. Сообразительный акустик работал только на прием. Штурман, не дожидаясь распоряжения капитана, по данным акустиков уже делал расчет.
— На момент нашего и противника останова будем находиться на расстоянии семи-восьми кабельтовых. Противник влево по борту и выдвинут по курсу на два кабельтовых.
Прошло полчаса. Лодка замерла. То же самое акустики свидетельствовали и о корабле. Они же докладывали, что волнение на море несколько утихло, фон заметно уменьшился.
— Наверное, пошел заряд[2], — подтвердил капитан.
Напряженность ожидания (и мольба в душе: пронеси, Господи!) не располагала к оценке случившегося. Пошел второй получас, к концу которого ожила связь от акустиков:
— Товарищ командир! Противник пришел в движение!
— Хорошо. Постарайтесь сориентироваться в его курсе. Доложите.
У всех: капитана, старпома, штурмана и вновь объявившегося вахтенного — на лицах читалось: может пронесло? Действительно, минут через десять акустик по громкой связи доложил, что корабль, набирая ход, удаляется строго по курсу норд-вест-вест, расстояние до него уже превысило полторы мили. Лощилин задумался на секунду, чему-то махнул рукой и подошел к перископному посту, отдав приказ на подвсплытие. Остальные подтянулись поближе.
Лощилин осторожно вывел перископ на самую малую высоту, но волны, хотя и намного меньше предбывших, захлестывали оптику. Вывел повыше и еще выше. Действительно, шел заряд, но уже стихал; именно белесая пелена стихающего снегопада, косо сносимая у самой водной поверхности ветром, и позволила рассмотреть в темноте ночи силуэт удаляющегося английского «охотника».
Коротко сообщив обстановку столпившимся за спиной офицерам (тогда говорили — командирам), капитан не отрывался от перископа минут двадцать, даже когда акустики сообщили, что корабль ушел из зоны акустического контакта; он внимательно, по секторам, просматривал морскую поверхность.
Еще с час лодка стояла, повиснув в толще воды, замершая, беззвучная. Лощилин снова поднял перископ: в окончательно наступившей темноте нигде не виднелось бортовых огней. Акустики вновь доложили об отсутствии ходовых шумов.
Лощилин отдал команду идти на базу на средней глубине погружения.
...Только выйдя в конце 60-х годов в отставку (последние годы служил в Севастополе командиром учебного отряда подводников), накрепко осев с семьей в родном Краснодаре, открыл Федор Тихонович съехавшимся на его 60-летие однополчанам, тож пенсионерам, среди которых были бывшие старпом и штурман С-38, великую свою тайну:
— А знаете, мужики, — разгоряченный вином и воспоминаниями Федор Тихонович полуобернулся к сидящим справа от него старпому и штурману, — ведь тогда, в сороковом, когда англичане нас едва не потопили, я чуть было весь ход мировой истории в ХХ веке не повернул?!
— Ну, батя, ты и хватанул, — восхищенно сказал его старший сын, тоже флотский офицер, капитан третьего ранга, прибывший со Средиземноморской эскадры на юбилей отца, каперанга в отставке, кавалера двух орденов Ленина и полного иконостаса других.
А супруга Федора Тихоновича озабоченно посмотрела на батарею коньячных бутылок во главе стола. Кто-то притих в недоумении, а старпом со штурманом переглянулись: похоже, они уже были близки к разгадке странного заявления своего боевого командира.
— Мы вот тогда на базе, в Полярном, в штабе, да в присутствии командующего, не один час ломали головы: что случилось? Почему англичане по нам лупанули? Вроде как никакой логики в их действиях. Провокации им на тот момент тоже были ни к чему... Сошлись же, вы помните, на том, что и курсы наши пересеклись случайно, а бомбы, — вы же все знаете, точнее, помните устройство бомбометателей у наших «охотников»; у англичан — то же самое: бочки-бомбы эти всей серией лежат на помосте наклонном на корме, а слева у низа помоста — рычаг. Рванул его на треть оборота — и все бомбы посыпались. А тут темнота, волнение на море трехбалльное, бежал какой-нибудь салага по корме, поскользнулся на обледенелой палубе, инстинктивно схватился за торчащую рукоять — и посыпались родимые!
Нетрудно объяснить и то, почему взрыватели у них были установлены на перископную глубину: это и у нас практиковалось; в походном положении, когда противник не обнаружен, взрыватели и должны быть на такую глубину установлены, ибо статистика боевого опыта гласит, что внезапная встреча с вражеской лодкой наиболее вероятна на перископной ее глубине, а при направленной охоте уже и устанавливается нужная глубина, — объяснял хозяин голосом и интонацией, приобретенными за время командования учебным отрядом в Севастополе.
— ...Вот такой вариант вроде как все объяснял, да и командованию стало спокойнее. Тем более, что потерь нет и все шито-крыто, тихо то есть, без огласки (с нас подписку взяли), ибо конфликты тогда не нужны были ни англичанам, ни нам. А вот во мне какое-то шестое или шестнадцатое чувство говорило — и заговорило сразу после бомбежки — не все так просто, здесь — умысел, что, кстати, как вы знаете, и подтвердилось через несколько лет. Ну, это я вам уже рассказывал.
— Георгич, — обратился Лощилин к старпому, — ты помнишь, что сразу после бомбежки я не стал всплывать? Вот-вот, потому как чувствовал, что глушили нас намеренно. А всплыли — англичанам и деваться бы было некуда: раз начали, так и кончать, причем сразу, пока мы в штаб по радио донесение не отправили. Пару-тройку снарядов из носового орудия, почти в упор — и прощай С-38!
А вот когда подняли перископ, увидел стоящий «охотник», то мысль первая была: на самых малых оборотах двигателя, чтобы ихние акустики не засекли, развернуться для атаки и дать полный залп, веером, на таком расстоянии не промажешь, хоть одна торпеда, да попадет в цель — и «охотник» в щепу! Потом всплыть, подойти и из пушки расстрелять всех, кто остался на плаву: на шлюпках, если успеют спустить, на спасательных кругах и в спасжилетах. Причем мысль эта была не предположительная, но — руководство к действию: если они нас, так и мы их!
Уже готовился отдать команду двигателистам и в торпедный отсек, да не покидало сомнение, все более и более довлеющее: если акустики на «охотнике» и не засекут разворот лодки, что тоже сомнительно — ведь там прислушивались к результатам своей атаки, то торпедный залп-то точно идентифицируют, тотчас сообразят что к чему и успеют дать радиограмму в свой штаб. Что тогда будет?! То, что меня наши славные особисты к стенке тотчас поставят (англичане оправдаются, дескать, бомбы по халатности салаги-рядового за борт сбузовали, совпадение, что наша лодка «в нужное время и в нужном месте» оказалась, да еще и приплетут, что мы уже тогда готовились торпедировать их...) — плевать мне было! А вот то, что ты, Георгич, остальные офицера и треть команды, как исполнившие приказ сошедшего с ума командира, а лучше — провокатора и тайного агента всех спецслужб мира, включая аргентинскую, за мной последуете... это-то меня только и остановило.
А все же, торпедируй мы англичан — что бы было? Ведь с самого начала финской войны британцы едва сдерживались, чтобы на стороне Финляндии не выступить: каких-то там голосов в парламенте не хватало. А тут... тут и голоса бы несомненно сыскались, а история совсем по другому раскладу, самому невероятному, пошла. А вы говорите: роль масс в истории решающая, а роль личности — подчиняющаяся!
Капитан британского противолодочного корабля, бортовой номер 207, Стивен Доббл получил в середине дня шифровку из оперативного отдела штаба: зайти в неприметный фиорд (незнакомое название он сверил с картой) справа от финского порта, в районе которого корабль курсировал в дежурном порядке: прослушивал море на предмет появления с целью разведки русских подводных лодок. При пеленгации последних — финских, равно как и любых других субмарин здесь быть не могло — Доббл по инструкции должен был садиться им «на хвост», демаскируя их и тем самым вынуждая всплывать или уходить восвояси в подводном положении. В штабе же полагали, что лодки могли заходить и в тот самый фиорд. Правда, за каким чертом? — Этого штабисты в шифровке не поясняли.
Доббл мысленно выругался, ибо со вчерашнего дня сильно простудился, хотя вроде бы и попривык к самой в мире дикой погоде зимней Арктики, а потому рассчитывал уже через час-другой спокойно выпить чаю с виски и отоспаться. Мрачно, с хрипом и кашлем, отдал команду, перепоручив штурману сверку с курсом. Более всего Доббл ярился на русских, которые в один присест предали Англию и всю Европу зараз, снюхались с фашистами и напали на беззащитную Суоми. Здесь следует отметить, что жена Доббла по происхождению была полушведкой-полуфиннкой. Далее вроде как и пояснять не требуется: какие чувства обуревали Стивена, молодого еще капитана, но несколько мизантропа по своему характеру, патриота и потомственного военного моряка со времен Трафальгара.
Обследовали скоренько фиорд, где, конечно же, никого не было; последние плавсредства сюда заходили, скорее всего, осенью с селедочными неводами, а военные корабли — во времена викингов. Отдал команду на обратный путь и приказал коку принести горячего чаю с лимоном. Однако на выходе из фиорда, перекладывая курс на норд-вест-вест, корабль вошел в зону трехбалльных волнений, а чай оказался вовсе и не горячим, что Доббла опять-таки вывело из себя. Он собрался было вылить свое раздражение на штурмана, но включилась связь с акустиками: те запеленговали ход подводной лодки, шедшей на сближение курсом почти наперерез.
Еще молодой, но достаточно опытный уже капитан тотчас оценил невероятно удобную для атаки тактическую ситуацию, а в памяти всплыло заплаканное, с гримасами лицо жены — сразу после прослушанного по радио (он тогда был в отпуске, дома) экстренного сообщения о нападении Советов на Финляндию с воспоследовавшим жестким комментарием премьер-министра...
— Готовиться к атаке, — приказал он штурману, — скорректируй курс, пусть акустики связь не отключают и постоянно докладывают; минеров на боевой пост, — это уже вахтенному офицеру, зашедшему в рубку.
— Кэп! Но здесь ведь только русские подлодки могут быть?
— Отставить. Выполняй команду, — приказал Доббл вахтенному.
Через четверть часа, когда курсы «охотника» и лодки, шедшей на перископной глубине, совпали, а акустики доложили, что подлодка чуть вправо от киля корабля, капитан дал команду резко вправо руля, а вслед за тем — команду атаки на минный пост, после чего корабль так же резко отклонился влево, уходя от неглубоких разрывов, даже в трехбалльное волнение моря покачавших корпус «охотника».
— Стоп машина! — новая команда Доббла.
Пройдя несколько кабельтовых, корабль остановился. Акустики фиксировали полную тишину, только фон моря, впрочем, уже успокаивающегося; надвигался снежный заряд. Прошло полчаса, на заметно снизившемся фоне никаких сигналов акустики не отмечали. Все было кончено. Лодка не всплыла, как должна была сделать в этой ситуации, оставшись на плаву. А если бы всплыла — ничего бы не оставалось как добивать... Капитану стало неуютно. Не глядя на штурмана и вахтенного, Доббл отдал команду идти в порт, а сам, передав корабль старпому, ушел в свою каюту, попросив вахтенного послать к нему кока с чаем. К чаю он выпил стопку виски. Противная простудная ломота несколько притупилась. Вызвал по внутренней связи радиста и продиктовал шифровку в штаб.
Через месяц Стивен Доббл был награжден орденом Георга. Советы о потопленной лодке промолчали. Понятно, что и Адмиралтейство тоже не афишировало подвиг капитана противолодочного корабля бортовой номер 207.
В конце сорок третьего года, пробившись через бурные в декабре Норвежское и Баренцево моря, потеряв от немецких пилотов и ихних же U-ботов четверть судов с грузом и два корабля охранения, очередной конвой PQ[3] прибыл в Мурманск. Грузовые «либерти» стали под разгрузку, а часть кораблей охранения (основная охрана возвращалась в Англию, передав конвой кораблям Северного флота) пришвартовалась у пирсов Полярного.
Был как раз канун католического рождества. Желая сделать приятное союзникам, традиционное застолье в честь прибытия конвоя начштаба распорядился провести в этот же день, а не как обычно, дав командам англичан отдохнуть сутки-другие. О чем и сообщил капитанам прибывших кораблей штабной адъютант, скоренько побывавший с визитом, с непременной стопкой бренди, у капитанов эсминца, двух противолодочных кораблей и вспомогательного корабля-плавбазы. Все офицеры приглашались к 21.00 в Дом командиров флота, а об остальной команде, как пояснял адъютант, позаботится гарнизонное начальство Полярного.
Изображавший букву «П» стол на полторы сотни персон, как обычно, сервировался в фойе ДКФ по соседству с концертным залом, где перед началом ужина гостям показали последние военные кинохроники. Кстати говоря, в этом самом ДКФ, но уже называвшемся Домом офицеров флота, до переезда семьи на «большую землю», в Т., отец Николая Андреяновича работал старшим электромонтером, да и сам Андреяныч, учась последние два года в школе, страшась конкурса в институт, по вечерам, после школы тоже трудился электриком-осветителем при том же концертно-театральном зале...
Сочли за знак внимания к ним союзники и елку с мигающими гирляндами, что стояла в центре фойе, в проеме той самой буквы «П» банкетного стола; елка по довоенной традиции ставилась за неделю до Нового года. Англичанам эти тонкости не поясняли.
Рассаживанием за столом руководил все тот же шустрый адъютант; не мудрствуя лукаво, он сажал по принципу: два мальчика — две девочки, очевидно, запомнившемуся из пионерского детства, то есть — два союзника, затем два наших и так далее. Впрочем, здесь был и толковый расчет: каждый мог одновременно общаться со своим и с чужим, а если учесть, что в пару с нашим боевым командиром адъютант усаживал и политработника, то расклад и вовсе был восхитительным. Правда, боевые наши моряки говорили по-английски, чего не скажешь о политотдельцах, но — очень хорошо вовсе и не хорошо!
Но и на этом забота адъютанта не заканчивалась, он и по характеру общения пары подбирал: своих хорошо знал, союзников оценивал по выражению лица и кратким беседам за рюмкой бренди, когда обегал их корабли с приглашением. Самым мрачным из англичан ему показался капитан Стивен Доббл, командир противолодочного корабля; его он и посадил одесную известного на флоте весельчака кавторанга Федора Тихоновича Лощилина, командира геройской подлодки С-38, а для поднятия тонуса огорченного чем-то англичанина подсадил к ним еще большего живчика — политотдельского майора Шулейку, который мог и паралитика до хохота довести, и трезвенника упоить до положения риз. Закончив свой вдохновенный труд, адъютант стушевался. Слово для первого тоста взял командующий.
Потом было много тостов хозяев и ответных — гостей. Пили за героических союзников, за доблестный Северный флот, отдельно и стоя — за Сталина и британского монарха. Начальник политуправления флота предложил выпить за скорейшее открытие второго фронта; союзники несколько сконфузились, а мрачный, хотя уже и в сильном подпитии, Доббл что-то проворчал неодобрительное о Черчилле и Рузвельте...
Постепенно общие тосты сошли на нет, языки развязались, разговоры пошли по группам и группкам, Лощилин все пробовал разговорить откровенно пьяного, не выходящего из мрачного состояния духа Доббла. Шулейко помочь ничем не мог, ибо в школе и политучилище осваивал немецкий. За два часа застолья только и выяснил Федор Тихонович, что равный ему по званию и годам военной службы английский капитан впервые прибыл с конвоем в СССР, а до этого охотился за германскими лодками в составе Флота Метрополии в северной Атлантике, командовал же новейшим противолодочным кораблем почти крейсерского класса, а до того — небольшим «охотником».
Лощилин пробовал было разговорить хмурого соседа на морские темы; известно, что моряки о море столь же охотно говорят на берегу, как и рыбаки о рыбалке (в пивной, например). Доббл скупо отвечал, видно по всему было, что в мрачных своих мыслях он где-то далеко, может в семье что? Или наградой какой обошли? Вспомнив о наградах, Федор Тихонович погладил свой иконостас на кителе, где, не считая медалей, присутствовало несколько орденов, которые в первые годы войны довольно скупо давали: от простенькой «звезды» до первого своего ордена Ленина — за потопленные в один выход в море немецкий эсминец и два транспорта крупного тоннажа с военной техникой и живой силой.
Поинтересовался у английского капитана, также имевшего несколько наград, в том числе офицерский орден Георга высокой степени: за что получены? Доббл еще более сник и даже сделал инстинктивный жест рукой, как бы прикрывая «георга». Зоркий кавторанг это отметил и деликатно переменил тему беседы.
Англичанин временами коротко поглядывал на своего соседа; по всему было видно, что здоровяк и весельчак русский капитан ему нравится. Как будто решившись на что-то, Доббл быстро налил и выпил, не чокаясь, подряд две стопки водки, на секунду-другую задумался и огорошил Лощилина:
— Сэр, мне очень плохо, мне стыдно. Я вижу, как ваша великая страна и армия почти-что в одиночку противостоит фашистам. Пройдя в составе конвоя Норвежское и Баренцево моря, я был потрясен храбростью ваших моряков и летчиков, которые в буквальном смысле закрывали своими бортами наши транспорты и корабли охранения. Мне невероятно стыдно: ведь этого «георга», — он с ненавистью, скосив вниз глаза, посмотрел на орден, — мне дали за потопление... русской лодки!
Федор Тихонович, поняв что Доббл не шутит, не иносказательно говорит, посерьезнел. Доббл же, развернувшись со стулом к соседу, быстро-быстро, словно опасаясь, что русский капитан гневно сверкнет добрыми своими глазами, встанет и уйдет, стал рассказывать о своей атаке русской подлодки во время финской войны, о тайной гибели последней, о том, что им двигало тогда... а вот теперь они союзники, соединенные пролитой кровью, вместе бьющие страшного и сильного врага. Этот орден жжет ему грудь, душу, кажется, что вот-вот китель обуглится в месте крепления награды...
— Капитан! — перебил его Лощилин, — но в финскую войну у нас не было потерь в подводном флоте. Это не военно-политическая маскировка; я сам в то время служил в этих местах, лодки все до единой знал, все они и в Отечественную войну вступили целехоньки. А, кстати говоря, капитан, не припомните обстоятельств того инцидента, дату поточнее?
Немного поуспокоившись, но еще не веря словам русского капитана, Доббл подробно, с датами, чуть ли не часами, с названием порта и фиорда, рассказывал о злоключениях противолодочного корабля бортовой номер 207. Командир же подлодки С-38 внимательно слушал. На лице его попеременно отражалась вся последовательность навеянных воспоминаниями чувств.
— Знаете, капитан, чтобы рассеять ваши последние сомнения и, как говорят у нас, снять грех с души, я вам скажу невероятное по стечению обстоятельств: лодкой, которую вы бомбили, командовал я.
Через месяц от описываемой беседы в банкетном фойе ДКФ города Полярного, уже благополучно — не считая развороченного форштевеня в надводной части от непрямого попадания авиабомбы — вернувшийся с обратным конвоем командир противолодочного корабля Стивен Доббл поутру вошел в здание штаба, хотя его и не вызывали, и вручил дежурному офицеру полотняный конверт с упакованным орденом Георга и пояснительным письмом. На конверте стоял адрес Адмиралтейства с указанием имени первого лорда этого ведомства. Затем зашел в буфет офицерской столовой при штабе, попросил кельнера налить ему стаканчик бренди, улыбнулся, облегченно вздохнул и удивил буфетчика фразой по-русски: «За наших доблестных союзников!»
— Вот так-то, ребята, мы хоть и верным курсом идем, — Шулейко заговорщицки подмигнул собеседникам, — но история не всегда умещается ни в краткий, ни в полный курсы; реальная жизнь то норд-ост-ост дает, а теперь, похоже на то, и к весту склоняется. Помяните слова кадрового политработника!
Ошеломленные услышанным, мы с Николаем Андреяновичем молча следили за правой рукой Бориса Никифоровича с бледной татуировкой морского якоря, разливавшего по последней.
— За наш Флот! Семь футов ему под килем! — громогласно провозгласил Шулейко и, не закусывая, округлым своим баритоном затянул родную североморскую: «...растаял
[1] Производное от U-boat — англифицированной версий немецкого слова U-Boot, являющегося в свою очередь сокращением от Unterseeboot, и означающего «подводная лодка»..
[2] Название кратковременных, интенсивных ливневых осадков в виде снега (или снежной крупы) из кучево-дождевых облаков, часто со снежными шквалами».
[3] PQ — арктические конвои времён Второй мировой войны со стратегическими грузами и военной техникой из США, Канады и Великобритании.
